Только одной вещи не найти на свете

— Ну, давай, рассказывай, — Эстебан старался перекричать монотонный шум воды и гудение крана. — Этот город и впрямь такой необыкновенный?

— Да, необыкновенный. Там, внутри, есть что-то, что мне трудно описать и объяснить. Город заражает меня странным чувством… Это смесь грусти, ужаса и зачарованности.

— Почему?

— Не знаю, это очень личное, и отыскать конкретную причину я бы не взялась. А у тебя разве не бывает, что твои сны — они как оправдание, вернее, вторичный продукт тех чувств, что снами же и управляют?

— Да, так говорил Кольридж. — Силуэт за занавеской вытирался. — Сначала появляются головокружение, страх, а уж потом — ощущение стремительного падения, свободного полета.

Завернувшись в халат, Алисия повела Эстебана в комнату. К лицу ее прилипли черные пряди. Когда-то они с Пабло дружно нарекли это похожее на лабиринт помещение «студией» — потому что оно являло собой хранилище книг, дисков, пожелтевших открыток, свернутых в трубки афиш, по обе стороны монитора в беспорядке валялись дискеты. Лампа с бумажным абажуром бросала слабый свет на полки, давая возможность разглядеть позолоченные имена Майкла Крайтона и Васкеса Монтальбана или сардоническую улыбку Гручо Маркса, который вошел в историю фразой: «Сеньора, простите, что я не встаю». Профессия Пабло способствовала собиранию самого разнородного печатного материала, так что здесь, к большому изумлению гостей, греко-латинские классики соседствовали не только с последними шедеврами Барбары Картленд, но и с содержательными монографиями о реинкарнации, трудами по астрологии и хиромантии, завлекающими столь же звонкими, сколь и неправдоподобными, именами. Алисия протянула Эстебану книгу, огромную, как атлас, на суперобложке — на фоне леса английское название: «The European engraving in the Eighteenth Century» [7]. На странице 148 он увидел экстравагантные архитектурные сооружения геометрических форм — кубы, сферы, пирамиды, все это имело какой-то фараоновский вид, вид внеземных памятников. Эстебан глянул на подписи под иллюстрациями: Этьенн-Луи Булле, кенотаф Ньютона, 1784; Клод Никола Леду [8], город Арк-и-Сенан, Дом Директора вод, Мастерская дровосеков.

— Вот это и появляется в твоих снах? Ужас.

— Нет, не это. — Рука Алисии скользила по гладкой поверхности страниц. — Но впечатление такое же. Что ты можешь сказать об этих сооружениях?

— Не знаю. — На самом деле ему это напоминало огромное кладбище геометрических форм или берег, заваленный выброшенными на песок многогранниками. — Главное — полная бесполезность.

Несколькими страницами раньше изображались знаменитые темницы Пиранези [9] — непонятные кишки с цоколями и мрачными, запутанными лесенками. Да, действительно, в этих рисунках таилось давящее напряжение кошмаров. Эстебан полистал том, пока Алисия натягивала джинсы и свитер, потом она позвала его из гостиной. В руке у нее была тетрадь, и в той же руке — только что зажженная сигарета.

— Я начертила план. Вот.

Эстебан увидел неуклюже нарисованную шахматную доску с вписанными тут и там непонятными названиями. Стрелками и звездочками помечались желтые часы, обсерватория, дом с зеркалами, военная академия. Внизу, на юге (потому что тут, по всем правилам, должен быть юг), помещался пустой квадрат с точкой в центре. Под точкой нервным почерком было написано «Ангел».

— А это что такое? Ангел?

— Это самое лучшее. — Она плюхнулась на черный кожаный диван. — Эта площадь, Эстебан, совершенно необыкновенная. Не спрашивай, почему необыкновенная, необыкновенная, и все: что-то в ней такое есть. Но ангел… Он очень красивый — и одинокий, совсем один в центре огромной площади, можно заплакать от жалости.

— Опиши-ка мне твоего ангела.

— Два крыла и все прочее, как положено. На пьедестале написано имя, но я его не запомнила. И еще — он хромой.

— Хромой?

— У него одна нога словно вывихнута в лодыжке, вот так. — Алисия вывернула правую ногу, чтобы совсем уж наглядно продемонстрировать, как выглядит вывихнутая нога ангела.

Эстебан сел на диванный подлокотник и вытащил из пачки очередную сигарету. Он листал тетрадь, где Алисия с большим старанием, но неумело попыталась изобразить некоторые здания, о которых рассказывала ему с нездоровым возбуждением. Он не знал, чем объяснить новую манию, овладевшую Алисией, не знал, стоит ли поощрять ее и надо ли поддакивать: действительно, этот фантастический город очень необычен. А может, следует отнестись к ее рассказам просто как к обманному трюку, дымовой завесе, которая помогает ей увильнуть от разговоров о визитах к Маме Луисе и, главное, о том, кто должен занять место Пабло рядом с ней? Нет, разумеется, Эстебан не спешил предлагать себя на эту роль, но, возможно, город из сна — только хитрая уловка, а на самом деле Алисия рискнула приступить к лечению, прежде чем рана загноится, хотя, возможно, город — способ отстраниться постепенно, но решительно от мира Пабло и ото всего, с ним связанного. Правда, существовало и еще одно объяснение, и Эстебан предпочел бы о нем не думать, этот вариант был слишком неприятным.

— А с Мамен ты говорила?

— Что ты имеешь в виду? — Алисия сразу ощетинилась.

— Я ничего не имею в виду, просто спросил, рассказала ли ты о своем сне Мамен.

—Да, рассказала, сеньор психиатр, ведь бедненькая Алисия у нас совсем свихнулась, — Голос ее стал злым.

— Ты все ей рассказала?

—Да, сеньор, я все ей рассказала — про город, бульвар, танго, площадь, спины, преследования. — Тут Алисия осеклась. — Нет, не все. Я забыла рассказать про мужчину.

— Про какого мужчину?

— Там есть еще и мужчина. — Она словно раздвинула рукой паутину, затянувшую воспоминания. — Мужчина с усами, он преследует меня. Велит уходить оттуда, чтобы я скорей бежала прочь. Эстебан, я не сумасшедшая.

Да какая разница, сумасшедшая она или нет, если он продолжал погружаться в теплый омут зеленых глаз и был готов вечно оставаться в плену у Алисии — например, у такой Алисии, как сейчас, только что вышедшей из-под душа. Какая разница, о чем шла речь — о кукольном городе или бледных призраках Пабло и Роситы. Хотя, надо признать, когда ее преследовали тени в саванах, Алисия была ближе Эстебану — он успокаивал ее, усаживал к себе на колени, гладил каштановые волосы и шептал всякие слова — сначала слова утешения, потом слова, требовавшие известной смелости, а уж потом и совсем другие слова — самые главные, которые надо дублировать соответствующими взглядами.

Свобода — щербатая монета, или пустой карман, или только что отточенный карандаш, который не терпится испробовать, да не на чем; какой толк от этого звучного, гладью вышитого слова, если оно оказывается полым внутри и к тому же подгнившим, если оно утратило смысл, если эта самая хваленая свобода дает тебе право только на то, чтобы два часа ночи сидеть и выбирать между фильмом, ток-шоу и еще какой-нибудь дурацкой передачей. Свобода, думала Алисия, прогуливаясь перед витринами, это дар нежелательный и обременительный, потому что, когда она сваливается тебе на голову, липнет к ногтям и векам, ты невольно ведешь себя как сомнамбула, тебя одолевают безразличие и растерянность — иначе говоря, ты ведешь себя как человек, который умирает с голоду, глядя на горячую пиццу, потому что не знает, с какого куска начать. Свобода Алисии напоминала красивую записную книжку, подаренную ей Пабло и Росой, ежедневник с чистыми страницами, где она просто обязана была что-то писать — пусть просто для того, чтобы убедить себя: она продолжает существовать. На самом деле ей было все равно: чай или кофе, роман или фильм, мясо или рыба, Севилья или Бетис. Этим вечером, когда уже началось скольжение сумерек к темноте, заляпанной кляксами фонарей, она выбрала прогулку, хотя с равным успехом могла выбрать и что-то другое. Пабло заразил ее привычкой совершать прогулки — блуждать по центру, заходить в магазинчики, заглядывать в книжные лавки, где можно позволить себе случайную прихоть и купить оловянного гусара, открытки или книгу о куртизанках эпохи Возрождения. Благодаря Пабло она обрела еще одну привычку: прочесывать лавки букинистов, прохаживаться вдоль длинных книжных полок, сунув руки в карманы пальто, а порой и с сигаретой во рту, радостно предчувствуя, что под обложкой одной из книг таится то, что на целую неделю поможет заполнить послеобеденное время или полчаса перед сном, пока еще не погашен ночник. Там можно найти маленькое сокровище в потрепанном переплете, которое так приятно будет, чуть подклеив, поставить на полку, — к тому же и по вполне симпатичной цене. Иными словами, когда Алисия зашла в книжный магазин на улице Фериа и начала рыться в Полном собрании сочинений братьев Альварес Кинтеро [10] и в кипе назойливых историй про НЛО и про жизнь после смерти, она, по сути, следовала той самой рутинной бродяжьей привычке, которой они с мужем отдавали дань по пятницам или субботам, пока дочка объедалась печеньем у бабушки. Этот книжный магазин весьма напоминал свалку, и не только из-за щедрого слоя пыли на книгах, и не из-за жалкого вида бесчисленных брошюр Лафуэнте Эстефания, которые выглядели так, словно побывали в заложниках у террористов, — нет, скорее такое впечатление создавали горы ржавых инструментов, валявшихся на полу вперемежку с разломанными деревянными рамами, пожелтевшими буклетами, папками с литографиями. Старик за прилавком, облагороженный вариант старьевщика, попытался, подняв бровь, подать ей некий почти неуловимый знак соучастия, после того как Алисия в свою очередь поприветствовала его легким взмахом руки. Именно с этим стариком Пабло подолгу обсуждал достоинства и недостатки новых переплетов или старинные романы с продолжением. Именно в эту лавку в один прекрасный и далекий вечер Пабло привел за руку Алисию и вручил чудесное издание Кэрролла с потрясающими гравюрами, изысканным шрифтом, глядя на который она почему-то подумала о лаванде, сиестах и лете.