Сапфировая скрижаль

Понимаешь меня? Наверное, нет, поскольку, надо полагать, гнев тебя ослепляет. Но доверься мне. Передохни. Успокойся. Через некоторое время ты увидишь, что я повел себя единственным возможным в этой ситуации образом. Когда ты в свой черед окажешься обладателем божественной вещи, все твое непонимание развеется в мгновение ока. Да, я сказал именно это: ты в свой черед. Поскольку, видишь ли, вопреки первому впечатлению я поступил отнюдь не легкомысленно. Я не покидаю этот мир, унося тайну с собой. Нет. Я приложил к этому письму подробный план, сделанный в форме подсказок. В него я вложил частички моей души. Если тебе удастся его расшифровать, будь уверен, что он приведет тебя туда, где я спрятал Скрижаль.

Нет ни малейших сомнений, что для того, чтобы преуспеть в этом, тебе понадобятся все твое терпение, мудрость и знания, которыми, я знаю, ты обладаешь. Я больше не знаю на всем Полуострове ни одного еврея, который бы обладал этим уникальным качеством: знал всю Тору на память. И все же я тебя предупреждаю: теолог и каббалист в тебе подвергнутся суровому испытанию, поскольку из уважения к человеку, эрудиту я не искал простоты.

Вот я и все тебе сказал.

Само собой разумеется, ничто не заставляет тебя предпринять этот поиск. Можешь порвать это письмо и приложенный к нему план, швырнуть их в огонь. Даже в огонь костра. Можешь посчитать, что все в нем сказанное — всего лишь бред сумасшедшего. Выбор за тобой. Я не требую ничего. Разве что, чтобы принятое тобой решение было в гармонии с твоей самой глубинной сутью. Только и всего.

И все же, прежде чем покинуть тебя, я бы хотел, чтобы ты поразмышлял над этими словами нашего Учителя, Моше Маймонида:

«Принцип принципов и основа всех знаний — это познание, что есть первая Сущность и что это Он положил начало всему сущему. На самом деле все твари небесные, земные и пространство между ними берут свое начало из Истины, что есть Он».

Я буду по тебе скучать, Самуэль, друг мой. Если дружба — это форма любви, то никогда прежде я не был так близок к ней, как сейчас.

Лех ле-шалом.

Абен Баруэль.

ГЛАВА 3

Самуэль Эзра нервно теребил острый кончик своей бороды. Он поморщился. Сегодня его неловкие пальцы, искореженные артритом, болели, как никогда.

Он еще раз перечитал последний абзац письма Абена Баруэля и услышал, как говорит сидящему в глубине комнаты тихо ожидающему молодому человеку:

— Твой отец был моим самым дорогим другом. И твердо повторил:

— Самым дорогим другом.

— Я знаю, ребе Эзра. Отец разделял ваше чувство. Задолго до встречи с вами я многое о вас слышал. Сколько себя помню, отец постоянно вспоминал два имени — ваше и Сары, моей умершей матери.

Раввин молча склонил голову. Канделябр освещал его резкое, костлявое лицо. Колеблющийся свет на мгновение замирал на исчерченном морщинами лбу, затем бежал вдоль носа, на секунду освещал серые круги под глазами, прежде чем отразиться в ясных голубых глазах — единственном светлом пятне на этой темной сгорбленной фигуре. Какой разительный контраст с юношеской свежестью Дана Баруэля! Двадцать лет Дану, семьдесят — Эзре. Две жизни: одна в самом начале, другая — в конце.

Какое же оно тяжелое, это чувство, что свернулось комком в груди и происхождение которого ему хорошо известно! Оно не имело никакого отношения к сведениям — сколь бы поразительными они ни были, — изложенным в письме его друга. Это всего лишь горе. Огромное горе и, возможно, внезапное осознание того, что еще один отрезок жизни кончился.

Внезапно послышались приглушенные далекие взрывы, затем грохот канонады. Крики. Еще один залп.

Дан нервно вздрогнул.

— Да что происходит?

— Это дураки-арабы снова принялись рвать друг друга на части.

— Друг друга? Я думал, они воюют с Кастилией.

— Долго объяснять. Скажем так, уже несколько месяцев гражданская война сменяет другую, и, судя по тому, как идут дела, в Гранаде не останется ни одного живого воина, чтобы сражаться с кастильцами. Изабелла с Фердинандом смогут взять город голыми руками. Вернемся к этому письму. Оно датировано третьим февраля. Сегодня шестое мая. Почему так долго ждали, прежде чем передать его мне?

— Я всего лишь выполнял наказ отца. Отдавая мне эти бумаги, он особо подчеркнул, чтобы я ни в коем случае не передавал их вам, пока не получу официального подтверждения его смерти. А его продержали под арестом больше двух месяцев. Аутодафе состоялось двадцать восьмого апреля.

Эзра подавил дурноту.

Аутодафе. El auto publico de Fe. В этих словах сконцентрирована вся глупость человеческая. Перед глазами раввина промелькнули мысленные картинки. И он невольно подумал: «Отступничество влечет наказание». И тут же упрекнул себя за эту мысль, поскольку в глубине души знал — она не только наивна, но и несправедлива.

— Значит, теперь ты одинок в этом мире.

— Сирота, ребе, но не одинок. Я женат.

— Женат? В двадцать лет?

— Мне двадцать шесть.

— Значит, ты уже не жил с отцом. Но тогда — эти бумаги?..

— Мы с женой обосновались в Куэнке. Туда отец к нам и приезжал. — И поспешил добавить: — Кстати, мне необходимо вернуться туда поскорей. У меня двухлетний ребенок, да и работа ждет.

— Чем ты занимаешься?

— Я работаю у кожевенника.

— И речи быть не может, чтобы ты уехал посреди ночи. Ты ел?

Молодой человек смущенно отмахнулся.

— Да-да. Ты должен поесть. До Куэнки путь неблизкий. И отдохнуть немного тебе тоже не помешает. Тереза!

Послышались шаги. В дверном проеме появилась служанка. Полненькая, в фартуке, черные как смоль волосы закручены в узел, круглолицая. Лет сорока.

— Тереза, покорми-ка этого мальчика. Он проделал долгий путь. И подготовь ему постель. Он переночует здесь.

Женщина, кивнув, жестом пригласила Дана следовать за ней.

Оставшись один, Эзра неуверенно уставился на этот «подробный план, сделанный в виде подсказок», завещанный ему почившим другом. Откуда у него такое неприятное ощущение, эдакая смесь острейшего любопытства и страха?

Глубоко вздохнув, он приступил к изучению документа.

Сколько времени продолжалось чтение? Эзра этого не знал. Когда он выпрямился, свечи уже догорали. Воск, сперва потекший, а потом застывший, полностью покрыл восковыми сталактитами рожки канделябра. Фитили скорчились, и не составляло труда предсказать, что они вот-вот потухнут. Сквозь полуприкрытые ставни пробивалась заря.

Эзра сидел неподвижно, сраженный усталостью и растерянностью. Он едва расслышал сонный голос Дана Баруэля, спрашивающий:

— Ребе… Вы бодрствовали всю ночь? Вам нехорошо?

— Да! — рявкнул Эзра. — Мне нехорошо!

— Это из-за письма моего отца?

— Причина вовсе не в нем. — Он постучал по страницам скрюченным пальцем. — Рукопись неполная…

Юноша приблизился, несколько растерянный.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, мальчик, что по какой-то неведомой мне причине твой отец решил поразвлечься за мой счет. — Не давая юноше времени ответить, Эзра пояснил: — Слушай меня внимательно. Вот текст. Это что-то вроде книжечки, разрезанной на восемь неравных частей. В каждой части в заголовке есть слово «чертог». Не спрашивай у меня объяснения этому, ни причины, по каким твой отец счел нужным использовать это слово. Тебе достаточно знать, что можно заменить слово «чертог» словом «глава». Ты понимаешь, что я говорю?

Молодой человек кивнул.

— На первый взгляд запись кажется непонятной, сумбурной, недоступной пониманию. Представь себе пейзаж, где цвета и формы размыты. Перемешанную картинку. Или, еще лучше, вообрази портрет, где каждая черта заменена символом, в котором нет ничего человеческого. И при этом, я смело это утверждаю, данный тест чрезвычайно точный.