Тайна Шампольона

— Да, его хотели убить в тот момент, когда он был близок к завершению работы.

И тогда же он впервые различил нечто бесконечное и огромное. Он признался мне в письме… А что имела в виду Изабелла?

— Преступление потерпело неудачу, — вновь заговорила она, — но сильно его ослабило.

— Что еще вы знаете об этом покушении? Это было до того, как он бросился в объятия Фижака с криком: «Я нашел»? Поэтому он упал в обморок? И как он избежал смерти?

Вдруг столько вопросов…

Изабелла выразилась, как Сегир:

— Я не могу рассказать больше. Он никогда не говорил…

— Разве ваша миссия не состояла в том, чтобы шпионить за ним? Чтобы знать все?

— Как рассуждать на тему, о которой я не знаю ничего? В одном только можно не сомневаться. Покушение было бесполезным, поскольку ничего и не было…

— Это неправда, Изабелла, — неосторожно сказал я. — Сегир меня уверял, что вы полагали, будто существует иная тайна. В этом заключался смысл вашей поэмы. За пеленой имелся источник, и Шампольон его не нашел. Он написал, что в этом была главная причина ваших разногласий.

Слезы потекли по щекам Изабеллы.

— И потому я так себе отвратительна. Я ему лгала. Я его обманула, чтобы получить его исповедь, а сама не верила в тайну никогда. Я действовала по заданию. Моя роль состояла в том, чтобы узнать, не имеет ли его открытие иного значения.

Я довела его до полного истощения сил, я терзала его, пока не уверилась, что он меня не обманывает. Но душа его была чистой, ясной, без обмана. Он не был врагом никому, особенно Ватикану. Это стало очевидно, когда он сам прекратил полемику о Зодиаке из Дендеры. Его авторитет восстанавливал первенство священных текстов Библии… Видите, как несправедлива история. Я его выслеживала, обманывала. Он же работал во имя правды. Мне оставалось сыграть свою роль, вынудив его усомниться в себе. Он любил меня и верил, когда я утверждала, что это не конец. Я подточила его жизнь и опозорила свою. Это не яд его убил, а женщина, которую вы видите перед собой…

— Не вините себя так жестоко.

— Он мне это написал. До последних дней его преследовала мысль о том, что он прошел мимо самого главного… Нет!

Не пытайтесь успокоить мое горе. Он говорил об этом и вам, я знаю. Это есть в письме. Вы здесь потому, что должны были мне его передать, но также и потому, что Сегир думал, будто мы с вами разделим то, чего он не увидел или не смог обнаружить. Оставьте эти надежды, Фарос. У меня нет иллюзий…

Не задавайте больше вопросов, ибо ничего больше нет. Уезжайте! Теперь вы знаете все. Я призналась, что была шпионкой, и рассказала почему. Да, я предала Жана-Франсуа, предала того, кого начинала любить. Я смертельно поразила сердце восхитительного человека, которого обожала.

— Почему вы ничего не сделали, чтобы… исцелить его от болезни, в которой вините себя? Не поговорили с ним, например… Не признались ему в любви…

— Он был глубоко привязан к своей семье. Я предпочла терпеть, чтобы не просить его сделать выбор. Кроме того, наша связь основывалась на гнусной лжи, и я за это в ответе. Как я могла исправить эту изначальную ошибку? Я была осуждена на исчезновение, на забвение. Это письмо показало мне цену моей ошибки. Я по-прежнему считаю, что навредила ему больше любого его врага. Однажды в Ливорно, сочиняя эту поэму с намеком на мечту, скрытую за пеленой, я пустила в его кровь наихудший из ядов: он зовется сомнением. Оно его и убило.

Надо ли было ей сказать, что при смерти Сегир преодолел эту пелену? Душа Изабеллы нашла бы покой? Вряд ли. Она бы в этом увидела новое свидетельство мук, что терзали Сегира, — мук, в которых повинна она. Красавица-итальянка была слишком романтична. В итоге она стала защищать свою страну до потери рассудка, и ее душа, ее природа страдали тем безутешнее. Ее сожаления были огромны. Никто и ничто не могло бы это прекратить.

Мы долго молчали. Наступал вечер, постепенно приходила свежесть. По телу Изабеллы пробежала дрожь.

— Хотите вернуться? — предложил я.

— Кажется, я во всем призналась. Я призналась в надежде найти хоть какое-то успокоение. Без толку. Я всю жизнь буду упрекать себя в том, что навредила Сегиру, убедив его, что он якобы не победил.

— Успокойтесь, — сказал я. — Он умер в мире с самим собой…

На ее лице промелькнула улыбка:

— Вы плохо умеете лгать, господин Ле Жансем. Я поняла это в тот самый момент, когда вы вошли. Я же была шпионкой, правда?

Она поднялась. Передо мной стоял совершенно другой человек, который понятия не имел о разыгравшейся драме. Шпионка Изабелла N. обнаружила свое истинное лицо.

— Пора расставаться.

Она сделала знак. Тотчас подбежал слуга.

— Не удивляйтесь, — сказала она. — Я не знала, кто вы. Востоковед или делец? Я научилась сомневаться. Прощайте, господин Фарос-Жан Ле Жансем.

Я уже собирался уходить, как вдруг она схватила меня за рукав:

— Могу ли я попросить вас об одолжении?.. Скажем так, в обмен на то, что я вам рассказала…

— Говорите, синьорина.

Она протянула свой портрет, который дал мне Сегир:

— Я уверена, вы сможете найти для него место рядом с ним. Это будет наша тайна…

А потом она отвернулась. В шесть часов я вышел из дворца отца Изабеллы N. Чтобы никогда больше туда не возвращаться.

Флоренция? Я в ней почти ничего больше не увидел. Мое возвращение было устроено за один день. В карете я успокаивал себя, повторяя рассказ Изабеллы. Я даже сделал кое-какие записи. Я не хотел ничего забыть. Рассказ Орфея остался в Париже, но я смог бы изложить его наизусть. Все тайны раскрываются… Но вместо них рождаются другие. Например, отравление. Как поверить, что подобное могло пройти незамеченным? Возможно, Изабелла полагала, что от яда умирают не всегда. История Флоренции изобилует примерами разнообразных отравлений с различным исходом, но со мной такое не пройдет. «Бог решил иначе», — сказала она. Я в это не верил.

Я подгонял кучера. Я торопился в Париж, чтобы успеть поговорить с последним свидетелем. Возможно, самым важным. С Фижаком, единственным, кто был рядом с Шампольоном в ночь расшифровки, когда, по всей видимости, произошло много странных событий.

ГЛАВА 21

ОСТАВЬТЕ ЭТИ НАДЕЖДЫ, ФАРОС…

«Оставьте эти надежды, Фарос». Таков был совет Изабеллы N. И, возвращаясь в Париж, я действительно думал, будто никогда не узнаю того, что еще скрыто.

Однако мое самое горячее желание состояло в том, чтобы наброситься на Фижака и заставить его рассказать правду о событиях ночью 14 сентября 1822 года. Тем для разговора имелось предостаточно. Отравление, озарение расшифровки, кома, прибытие к Фижаку, его роль, его реакция, его вмешательство и, возможно, вмешательство врача… В каком порядке стоило их разместить? По примеру Орфея Форжюри я терзал себя сомнениями. А если Изабелла мне солгала? Нет. А если она просто ошиблась? Ей сообщили, что Шампольон был отравлен, но она никогда не говорила об этом своему любовнику. Быть может, если позволительно использовать подобный термин, шпионкой манипулировали? Подобная практика — наверняка не редкость в этих подозрительных кругах.

Но каково тогда было их намерение?

Я трепетал все больше. Я не понимал, как человек, готовый умереть, мог именно в этот момент разрешить одну из загадок, наиболее недоступных человеческому разуму. Я не оскорблял гения дешифровщика, я лишь задавал себе такой вопрос. Мне казалось, это невозможно, вот и все… Если бы только Фижак согласился объясниться…

Но в Париже имелись дела посерьезнее, чем вопросы востоковеда, увлеченного поиском, истинный смысл коего никому не был известен. Мир ученых не волновало, содержала ли письменность фараонов нечто божественное. В нем зародилась гораздо менее почетная и гораздо более жалкая дискуссия. Там пытались вырвать у Шампольона его открытие, стремясь либо присвоить его, либо приуменьшить. Дешифровщик уже четыре месяца покоился в ореховом гробу совсем рядом с Форжюри, и грифы-стервятники готовились содрать с него кожу. Я не мог отказать себе в сравнении этих столь человеческих и столь скандальных чувств с эпидемией холеры, что поразила Париж в конце марта 1832 года. Да, я видел в этом нечто вроде притчи; точно длань отмщения слепо бьет, чтобы наказать узурпаторов. Преувеличение… Париж страдал. Париж боролся с холерой. К моему отъезду положение было крайне тревожным. Вернувшись в конце июня, я мог констатировать, что болезнь переместилась в людские умы. Все вокруг разлагалось. Все боялись заразиться. Все закрывались по домам. Все тормозилось страхом смерти, и ни у кого не было желания отвлекаться на какого-то дешифровщика.