Без срока давности

«Была ли моя тяжелая работа с точки зрения государства необходимостью? Эта тяжелейшая работа с методами, которые вызывают вполне справедливые сомнения и осуждение. И у меня, и у некоторых других лиц, проводивших ее, были большие переживания: борьба личного чувства с сознанием государственной необходимости. Только этим тяжелым состоянием можно объяснить самоубийства Щигалева и Щеголева, психическое заболевание и острый безудержный алкоголизм Филимонова, Григоровича, Емельянова, тяжелые заболевания Дмитриева, Мага и других лиц…

Знаменитый своими хитросплетениями в свое время метафизик-софист, правитель при Людовике XIII, кардинал Ришелье заявлял, что он обеспечит каждому гражданину виселицу, который написал по своему выбору две-три фразы на двух-трех строчках. Почти аналогичное получилось и с моим делом. Взят изолированный факт нахождения у меня дома и на службе кое-каких „предметов“. И этот факт взят как таковой без связи с другими явлениями, взаимосвязанными и взаимообусловленными. Классики марксизма-ленинизма указывали неоднократно, что взятые, вырванные из контекста, изолированные факты и явления без связи с другими, их обуславливающими, могут привести к абсурду, курьезу. Так получилось и в моем деле.

Абакумов и Железов обещали все условия для продолжения моей прошлой работы, дали задание разрабатывать тематику параллельно существующей (там, где я раньше работал, был намечен план большого строительства загородного объекта, были отпущены большие средства — около миллиона рублей) с директивой: „…быстрее все закупать для будущей работы“. Был набран штат работников-специалистов — около 30 человек, было предоставлено за городом предварительное помещение. Много „предметов“ я тогда получил с бывшей моей работы.

Я не нашел правильного выхода из этого заколдованного круга конспирирования и принужден был во избежание „раскрытия“ кое-что из „нестрашных предметов“ держать на дому или уничтожить их. По своему интеллектуальному донкихотству я пошел на „преступление“ и держал их дома. И это исключительно исходя из честного, восторженного энтузиазма принести как можно больше блага государству. Железов с компанией (Муромцев, Наумов, Григорович, Бухаров) делали неоднократно негласные для меня обыски и прекрасно осведомлены о наличии у меня „предметов“, но молчали об этом. Делали это, как выяснилось впоследствии, с провокационными целями — ведь они всегда могли у меня все отобрать.

Мною раскрыта физиология мышления. Был экспериментально выяснен момент онтогенетической и филогенетической связи процессов возбуждения и торможения центральной нервной системы. Мною впервые было выявлено, что при заглушении деятельности центральной нервной системы сперва пропадают процессы торможения, а затем процессы возбуждения. Восстанавливается же ЦНС (центральная нервная система. — Авт.)в обратном порядке: сперва появляется процесс возбуждения и только по прошествии некоторого (разного) времени процесс торможения. Такие наблюдения никто до меня не проводил. Таким образом, в процессах между угнетением и восстановлением функций центральной нервной системы находится пауза процессов торможения. Это показало и доказало на практике экспериментами возможность получения правильного отображения действительности в коре головного мозга. Здесь таятся большие перспективы в „чтении мыслей“, разрешении проблемы так называемой „откровенности “…»

Сколько раз мы еще встретим у Григория Моисеевича подобные перечисления своих заслуг на научной ниве. Сколько еще почерпнем нового из его личной «откровенности». И нигде в этом чуть ли не исповедальном послании не прозвучит хотя бы намек на неуверенность в справедливости «государственной необходимости» или на покаяние из-за собственной сопричастности к неправедной расправе над десятками людских душ? Скорее, наоборот — твердая убежденность в целесообразности продолжения дела в еще больших масштабах и перспективах.

Такие люди не считали себя убийцам. Они — работали. И думали, что их отстранение от активной деятельности, изоляция от общества временны, что все это произошло по какой-то нелепой ошибке.

Так и осталось загадкой, почему и после изгнания из лаборатории Могилевскому не был закрыт вход в образовавшиеся после нее филиалы. Может, влиятельные друзья постарались уговорить начальство, убедили в особой ценности, незаменимости этого работника. Во всяком случае, его сотрудничество с генералами Судоплатовым и Эйтингоном не оборвалось.

И еще. Работа первой комиссии по проверке лаборатории, как уже указывалось, была приурочена к очередной реорганизации всего карательного аппарата НКВД, в который раз разделенный на два ведомства: Министерство внутренних дел (МВД) и Министерство государственной безопасности (МГБ). Слишком уж много власти и возможностей сосредоточилось в руках его правителя. После реорганизации лаборатория не попала ни в Министерство внутренних дел, ни в Министерство госбезопасности. Она официально как бы вообще исчезла с лица земли. Но то была лишь видимость упразднения таинственной структуры. Свое существование она продолжала. Вспомните откровения Могилевского о перспективах развертывания аналога лаборатории с выделением больших сумм на ее воссоздание под новой ширмой и о штате сотрудников. Не у дел остался Григорий Моисеевич, как бывший руководитель спецлаборатории, который только по этой причине не был осведомлен относительно реализации тех планов. Незаменимых людей нет. После него пришли другие. И получается, что тайные эксперименты с ядами и тихие убийства людей не прекращались, а, значит, необходимость в консультациях и услугах таких людей, как профессор Могилевский, вовсе не отпала.

Глава 18

Падать даже с небольшой высоты и то больно. Свое же отстранение, как считал сам Могилевский, явно незаслуженное, он переживал очень тяжело. Ему то и дело грезилось, что в один прекрасный день за ним придет машина, его доставят в кабинет министра и последний, крепко пожав ему руку, извинится за допущенную ошибку и снова вернет к прежней работе. Поэтому Григорий Моисеевич и не пытался подыскивать себе новое место, а свой вынужденный уход расценивал как временный. Он терпеливо ждал, несмотря на грустные вздохи жены, и, как ему показалось, дождался.

Пришла повестка. Его вызывали в следственную часть МГБ. Это случилось летом 1951 года.

Григорий Моисеевич по такому случаю с особой тщательностью погладил галифе, надел новый китель с орденами и медалями, покрасовался перед зеркалом. Выглядел он солидно, по форме, будто приготовился к параду.

То, что его вызывают повесткой, он воспринял без особой настороженности. Больше того, предполагал, что его обращения в высокие инстанции достигли цели — начальство наконец-то обратило на его упоминания о «проблеме откровенности» — и теперь ему предложат заняться ею для разоблачения настоящих шпионов и вредителей.

В кабинете следователя, куда он явился согласно повестке, его встретил моложавый подполковник госбезопасности. Его хмурый вид мигом рассеял все иллюзии Григория Моисеевича относительно благоприятности перспектив визита на Лубянку и не сулил ничего хорошего.

— Здравия желаю, — браво, по-военному поздоровался Могилевский, хотя разница ввозрасте и званиях была в его пользу и субординация (не говоря уже об обычной вежливости) требовала, чтобы младший приветствовал старшего офицера первым.

— Садитесь, — небрежно бросил подполковник, пропустив мимо ушей приветствие, и ткнул указательным пальцем на привинченную к полу табуретку. — Моя фамилия Рюмин. Буду заниматься вашим делом.

Было совершенно очевидно, что полковничьи звезды на погонах и регалии не произвели на Рюмина абсолютно никакого впечатления.

— Спасибо, — почему-то поблагодарил Григорий Моисеевич.

— Надеюсь, мне не требуется растолковывать, почему вы сюда вызваны?

— Простите, не совсем.

— То есть как? — искренне изумился Рюмин.

— Мне никто толком ничего не объяснил. Принесли повестку. И я прибыл…