Без семи праведников... (СИ)

Чума поднялся и устремился в коридор к фрейлинам. Камиллу Монтеорфано он обнаружил сидящей на скамье вместе с Аурелиано Портофино, злым, как собака. Антонио ди Фаттинанти был не самым последним человеком и далеко не самым худшим из людей. Гибель Франчески Бартолини — совсем рядом с комнатами фрейлин — напугала Лелио. Сейчас он настаивал, чтобы Камилла немедленно вернулась в палаццо Монтеорфано. Сестра не особенно возражала брату, просто говорила, что не может уехать без разрешения герцогини. Мессир ди Грандони галантно поклонился юной особе и тихо присел рядом. Грациано был согласен с Портофино, во дворце стало просто опасно, но отнюдь не хотел, чтобы девица покидала замок.

Когда Портофино оставил их, Чума подсел ближе к девице. Сердце его почему-то колотилось как безумное, дыхание спирало. Он разозлился на себя. Ну почему он не может быть собой? Тут Грациано заметил, что Камилла совсем бледна и едва не плачет.

— Бедная Гаэтана, Боже мой, такая потеря.

Чума напрягся и сдавленным голосом осторожно спросил:

— Это потеря и для вас, Камилла? Мессир Фаттинанти ухаживал за вами…

Она вздохнула.

— Он был порядочным человеком.

Голос мессира ди Грандони был мягок, но трудно было не заметить в нём принуждённость.

— Вы любили его? — интонация его голоса была скорее утвердительная, чем вопросительная. Сердце его выскакивало из груди. При жизни Антонио Чума не замечал, чтобы Камилла предпочитала его, но…

На лбу Камиллы залегла морщинка.

— Нет, — она вытерла слезы, — но я уважала его, — сейчас, когда несчастный погиб, ей не хотелось высказывать своё подлинное мнение о нём, — бедняжка Гаэтана… Он заботился о ней с подлинно братской любовью. Ужасно. Он мечтал купить замок в Пьяндимелето, строил планы… А несчастная Франческа… Ужасно. Кто это делает? — всхлипнула она. — Брат сказал, что это тот, кого мы уважаем, иначе Антонио не выпил бы с ним… — Камилла, которую рассказ Дианоры заставил изменить мнение о мессире Грандони, за прошедшие дни поняла, что это достойный человек, перестала обдумывать сказанное ему, говорила теперь горячо и искренне.

Чума же и слушал и не слушал, в висках стучала кровь, сердце билось рывками. Она подняла на него глаза и вздрогнула: глаза его пылали, он смотрел на неё, не отрываясь, от него веяло пламенем.

— Я по ряду причин… — Чума запнулся, потом голос его выровнялся, — я не склонен, синьорина, расточать похвалы женщинам… Просто… обстоятельства… Но хоть мои… — Грациано снова смутился и потерялся.

Камилла вздохнула и, хоть не совсем поняла, к чему он это говорит, мягко кивнула.

— Я… слышала о вашем брате… Дианора рассказала мне.

Грациано бросил на неё растерянный взгляд. Она знает о Джулиано?

— Дианора… Да, её муж… лечил Джулиано. Но я… я был неправ, конечно. Да, если бы он вёл себя по-божески… — девица растерянно смотрела на него, лепетавшего что-то непонятное, — но я… я отношусь к этому иначе. Я никогда не позволял себе никакого… — взгляд его погас, — я не распутник.

Синьорина окинула его новым изумлённым взглядом.

— Я знаю, никто не говорит такого. И Аурелиано сказал, что вы… никогда…

— Но вы должны понять, что я… отнюдь не кроток… и позволять торговать честью или допускать… — Грациано заметил наконец её напряжённый и недоумевающий взгляд. — Я что-то не то говорю? Вы находите меня недостойным? — глаза его снова вспыхнули.

Она чуть склонилась к нему.

— Недостойным чего, мессир ди Грандони?

Вопрос дошёл до него не сразу. Он же сказал… или не сказал?

— А… да… я хочу… быть вашим мужем. Но глупо думать, что позволю… Моя жена… Я не допущу никаких вольностей. — Она выпрямилась и теперь смотрела в землю. — Я настаиваю на абсолютной верности — до гроба.

Камилла напряглась. То, что этот человек предлагал ей замужество, не оскорбило её, даже чуть польстило. Значит, он неравнодушен к ней. Но его слова… Верность… Верность мужчины!

— Я поняла. — Лицо её болезненно исказилось, — вы поселите меня в своём доме и не позволите мне видеть никого, кроме домочадцев, а сами, как Эдмондо, будете развлекаться при дворе, а после я узнаю, — голос её зазвенел, — что вы, как жеребец, покрыли половину моих подруг! Я видела мужскую верность! Вон она, на погосте! — Он вскочила, её трясло. — Верность до гроба!

Чума оторопел. Какой ещё Эдмондо? Какие подруги? Какой погост?…А… медленно дошло до него. Изабелла… Он не знал, как звали оскоплённого Портофино мужа сестры Камиллы, а, может, знал да забыл, но понял, что речь о нём.

— Причём тут погост? — Песте вдруг снова почувствовал себя собой, к нему вернулись уверенность и спокойствие. Он встал. — Верность с моей стороны будет заключаться в том, что я… ну… пусть как жеребец, буду покрывать только тебя одну, моё тело будет принадлежать только тебе, я обязан буду любить тебя, как люблю я свою душу. Ты будешь телом и душой принадлежать только мне одному, подчиняться моим желаниям и никогда даже не помыслишь о другом мужчине. Я обязуюсь признать своими и вырастить детей, которых ты родишь мне, содержать и защищать тебя, пока я жив. — Он и сам не заметил, как перешёл на ты, и, игнорируя её трепет, мягко обхватил её. Сколько ночей он мечтал об этом? Она попыталась вырваться, но объятия его были железными. — Причём тут погост?

— Вы все обещаете… Эдмондо тоже говорил Изабелле… — слабо проговорила Камилла, задыхаясь. Она пыталась отодвинуть его от себя, но руки её оперлись в гранитную стену, они скользнули вверх, она снова уперлась в его плечи, но тут глаза их встретились. Что он делает? Как?

Чума же счёл дело решённым, приняв отсутствие весомого сопротивления девицы за её безоговорочное согласие, а некоторые возражения за обычную, видимо, в таких случаях формальность. Девицам, наверное, положено слегка поломаться. Мысль о том, девица не более в состоянии вырваться из его объятий, чем котёнок — сломать крепостное укрепление Альборноза, в голову ему не приходила.

— Я не Эдмондо, меня зовут Грациано, — сообщил он ей и приник к её губам, целовал, и она слышала его раскалённый шёпот. «О, как любезны ласки твои! О, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мёд каплет из уст твоих, мёд и молоко под языком твоим…» Голова её закружилась. Она помнила эти строки, но, всё ещё, слабо трепеща, пыталась вырваться. Какое там… Через несколько минут её руки обессилено обвились вокруг его шеи, она не понимала уже, что с ней, но гладила его волосы, и дыхание её сбивалось. Перед её глазами пронеслась сцена ристалища — он, в сияющих доспехах, непобедимый и страшный, — её…муж? Странно, но эта мысль не вызвала ужаса, скорее, почему-то, успокоила, свела почти на нет её ужас от творящегося вокруг.

— Песте, где Ками… — Портофино стремительно появился из-за угла и остановился в изумлении. Он не сразу заметил сестрицу за широкими плечами дружка, но когда разглядел их двоих, слившихся в поцелуе, оторопел. — Чума…

— А, это ты, Лелио, — Чума не сводил глаз с Камиллы, — пойди, надень облачение, мы сейчас придём…

— Что? — Портофино чувствовал себя по-дурацки.

— Пойди, говорю, надень облачение и повенчай нас, чего тут непонятного?

— Тысяча чертей! — инквизитор разозлился, — встряхнись же, идиот! Камилла, что ты прилипла к нему?

В это время замок где-то далеко огласили новые вопли челяди. Песте досадливо поморщился. Он уже мысленно раздевал девицу в своей спальне и эти мысли, естественно, на тысячу миль отодвинули от него события в замке. Он разжал объятия и тоскливо поинтересовался у дружка: «Ну, что ещё случилось, Господи?»

Инквизитор любезно и зло просветил его.

— Лавинией делла Ровере в своей комнате найдена Иоланда Тассони. Она тоже зарезана, видимо, вскоре после убийства Франчески, правда…

Он не договорил, Камилла вскрикнула, побелела и упала бы на пол, если бы не Чума, подхвативший её на руки. Дальше всего были его собственные двери, но мессир Грандони отнёс свою добычу именно туда, уложил обморочную красотку на свою постель, с удовольствием предвкушая минуту, когда Господь благословит его лечь сверху. Этот сладкий и пьянящий помысел, разумеется, снова вытеснил в его голове все остальные мысли, и он, повернувшись к Портофино, оживлённо спросил, сможет ли тот сегодня повенчать их? Девица согласилась стать его женой, всё улажено…