В компании куртизанок (Жизнь венецианского карлика)

Кончик палки упирается в мою ступню, и она садится на ступеньку рядом со мной. Мы с ней никогда не встречались вот так, на улице. Вокруг нас горожане веселятся, празднуют, шумят, пируют; день явно чреват множеством последствий.

— Как вы отыскали мой дом? — Ее голос звучит теперь мягче, он такой, каким я его помню.

— Ну, вас тут все знают.

— Вам уже лучше, да? Раз вы такой путь проделали.

— Да, лучше.

— Но слабость еще, наверное, осталась.

— Не знаю… Мауро хорошо меня кормит.

Она кивает. Я вижу, как ее пальцы играют с набалдашником трости, и вдруг понимаю, что она тоже волнуется, сидя здесь со мной наедине. Сколько лет мы уже знакомы? И как мало мы знаем друг о друге.

— Я… я пришел… Я пришел поблагодарить вас.

Она наклоняет голову, и ее улыбка делается немного озадаченной.

— Да я ничего особенного не делала. Болезнь шла своим чередом. Я только помогла вам побороть горячку.

— Нет, — возражаю я, — мне кажется, вы гораздо больше для меня сделали. — Я замолкаю. — А иначе… иначе я бы совсем лишился рассудка… от боли.

Она кивает:

— Да, когда боль зарождается внутри головы, она почти невыносима.

Я снова думаю о ее глазах.

— Вы мне однажды говорили об этом. Откуда вам про это известно?

— Я… мне встречались другие люди с такими недугами.

— Эти боли мучили меня в детстве.

— Это из-за формы вашего уха.

— Да, и об этом вы мне говорили. Вы изучали подобные случаи?

— Немного.

Пока она говорит, я гляжу на нее в упор. Кожа у нее очень бледная и гладкая, ресницы кажутся бахромой на полумесяцах опущенных век. Моя госпожа рассказывала как-то раз, что Тициан, увидев ее однажды в нашем доме, пожелал написать ее портрет, потому что увидел в ее облике нечто таинственное. Неудивительно. Годы почти не состарили ее, и лицо ее излучает странный свет, а мысли и чувства как будто пробегают по нему, как непрерывно меняющаяся погода. Тициан прав — она действительно могла бы пригодиться ему для какой-нибудь картины на религиозный сюжет, и уж он-то сумел бы запечатлеть этот внутренний свет, потому что он, похоже, видит душу человека так же ясно, как и телесную оболочку. Но она равнодушна к бессмертию, во всяком случае, к такого рода бессмертию, какое может подарить ей художник, и когда он предложил ей позировать ему, она наотрез отказалась. Мне это понравилось, хотя до сих пор я этого, похоже, не сознавал.

— Как поживает Фьямметта? — спрашивает она через некоторое время.

— Она… Даже не знаю, какие подобрать слова… Спокойная, сдержанная. Вы знаете, что мальчишка уезжает? Она вам говорила?

— Да. Об этом стало известно, когда я была у вас.

— Она грустит, — добавляю я. — Но она ведь исцелится? — Я хотел произнести последнюю фразу утвердительно, но она прозвучала как вопрос.

— Если рана чиста, то не так страшно, если даже она глубока, — отвечает Коряга. — Гангрены нужно опасаться только при неразделенной страсти.

— Да. — Я умолкаю.

Ну же, смелее, Бучино. Раз ты выдержал такие муки, то справишься и с этой задачей.

— Я… Я прошу прощения… за тот день, когда я поймал того мальчишку. Я тогда не столько на вас, сколько на самого себя злился.

Она слегка пожимает плечами, словно всегда это понимала и лишь ждала, что до меня это тоже когда-нибудь дойдет. Но раз я об этом заговорил, то нужно продолжать.

— Я не ожидал от вас такой доброты… Ну, после того, что я вам наговорил. Ведает Бог, я всегда был к вам несправедлив.

— Я… — К моему удивлению, она тоже волнуется. — Это пустяки. Вы… Я хочу сказать, лекарства пошли вам на пользу.

Но между нами словно появляется странная завеса. Как будто ни один из нас сам не знает, куда ступить дальше.

— Вы уделили мне так много времени, — говорю я, желая подавить нарастающее беспокойство. — Но не оставили счета.

— Нет. М-м… Я была занята.

— Я ждал, что вы вернетесь.

— Я… В городе сейчас такие толпы… Мне нелегко передвигаться.

— Да-да, конечно.

Ее беспокойство, похоже, тоже нарастает, и я боюсь, что она вот-вот уйдет.

— Я очень благодарен вам, — говорю я торопливо. — Если бы не вы, я бы уже умер.

Она хмурится.

— Не надо так говорить. Я не спасала вам жизнь, я только сбила жар, — повторяет она тихо. — Но вам следует впредь остерегаться воды, она вам причиняет вред. — Она поднимается. — А теперь… Теперь мне пора.

Я тоже поднимаюсь и, не задумываясь о том, что делаю, протягиваю руку, чтобы помочь ей, чтобы проститься с ней, чтобы удержать ее, потому что я еще не выговорился до конца, чтобы попросить прощенья за прежнюю грубость, за несправедливое недоверие. Но она отдергивает руку, едва моя касается ее, однако не так резко, как делала это раньше, а словно так же стесняется меня, как я — ее. Я чувствую это по тому, как она движется, по ее смешку, по наклону головы. О чем она сейчас думает? Неужели только я один помню, как она держала меня в объятьях, как осыпала потоком нежных слов?

— До свиданья, Бучино, — говорит она. Лицо у нее сияет, губы слегка раздвигаются в улыбке. — Берегите себя.

— Непременно. До свиданья.

Я смотрю ей вслед, как она спускается по ступенькам, как осторожно идет по краю площади и сворачивает на свою улицу. Я некоторое время сижу, глядя на галдящую толпу. Проходит минут десять, быть может, пятнадцать. Вдруг меня замечает какой-то человек и, подняв руку, начинает пробираться ко мне сквозь толпу. Но я совсем не рвусь заводить новые знакомства, тем более с людьми, которых общительными сделала териака. Прежде чем тот добирается до меня, я уже скрываюсь в толчее и сворачиваю туда же, что и Коряга. На следующем углу снова поворачиваю и иду к ее дому. Встану ли я перед ее дверью и постучу ли еще раз? Понятия не имею. Пока я слишком занят ходьбой.

Но все происходит не так. Потому что, как только я поворачиваю на ее улицу, то замечаю в дальнем конце фигуру со спины. Это она. То же платье, тот же платок, только теперь у нее через плечо перекинута сума. Она переставляет палку, стуча ею перед собой. Доходит до угла и поворачивает. Я следую за ней. Когда я дохожу до угла, то она уже переходит мост слева, и я останавливаюсь, потому что мы на улице одни, а мне хорошо известно, что она видит ушами. Я запоминаю, куда она поворачивает, и когда она скрывается из виду, то иду следом за ней. Почему? Потому что… Потому что сегодня праздник и я могу занять время чем мне вздумается. Потому что она спасла мне жизнь. Потому что я никогда раньше не ходил по этим улицам. Потому что мне любопытно, куда она идет. Потому что… Я следую за ней, потому что…

Миновав несколько домов, я замечаю, как воздух вокруг меняется, с моря вползает туман, редкий, как крупа, но настырный. Разумеется, для нее он не помеха, хотя наверняка она ощутила, что воздух сделался влажнее. Я пытаюсь представить себе, что происходит у нее в голове, каково это — двигаться в кромешной тьме, определяя путь лишь по знакам вроде эха, отлетающего от стен, мостовой и воды. У нее очень уверенный вид. Но ведь эти улицы она знает наизусть, а для местных жителей в городе всегда таится меньше страхов, чем для чужаков. Однажды я спросил старика-колодезника, когда он впервые научился находить дорогу в таком безумном лабиринте. Он ответил, что не помнит, потому что это произошло еще в детстве. Порой я слушаю людскую речь, эту бескрайнюю реку языка со всеми ее подводными грамматическими течениями и смысловыми оттенками, и удивляюсь: как это мы все так быстро научились разговаривать? Ведь говорить мы начинаем в то же время, что и твердо держаться на ногах. Я не помню, чтобы мне было трудно освоить родной язык. На самом деле я вообще не помню, как я заговорил. Быть может, она точно так же научилась ходить не видя. Если я, коротышка, привык жить в мире рослых людей, то и она научилась передвигаться в невидимом мире с помощью других чувств, заменяя себе зрение слухом, обонянием или осязанием. Мне вспоминается моя временная глухота. Какую странную парочку мы могли бы составить — мои глаза и ее уши, моя ковыляющая походка, ее хромота. Будь у нас время и желание, мы могли бы установить немало общего в наших двух мирах. Но я все это время был слишком груб и спесив, чтобы просто задуматься об этом.