Сокровенное таинство

– Да пока ничего! Попробуй разберись, что это за человек, если говорить он не может, да и держится в тени. Ладно, дай время, и мы узнаем его получше.

Человек, отрекшийся от мирских благ, повсюду как дома, что в Хайд Миде, что в Шрусбери. Человек, облаченный в монашеское одеяние и участвующий в общих трудах, вскоре перестает обращать на себя внимание. Здесь, на севере, брат Хумилис и брат Фиделис жили той же размеренной жизнью, подчиненной незыблемому монастырскому распорядку, как и у себя на юге. Однако приор Роберт достаточно скоро разобрался в генеалогических хитросплетениях и с немалым удовольствием выяснил, что аббатство приютило в своих стенах достойнейшего брата, прославленного крестоносца, чье имя прогремело во время последней войны с атабегом Зенги Мосульским, угрожавшим Иерусалимскому королевству. А уж брат Жером, известный приорский прихвостень, постарался довести эту новость до всех. Честолюбивые планы самого приора Роберта не выходили за пределы Шрусберийской обители, но он не упускал из виду ни одного важного события за стенами монастыря. Он знал, что Иерусалимское царство было потрясено до основания Зенги, владыкой Мосула, и выстояло только благодаря союзу с эмиром Дамаска. И, как выведал Роберт, в битве, едва не ставшей роковой для Иерусалима, Годфрид Мареско сыграл выдающуюся роль.

– Он выстаивает каждую службу и трудится, не жалея сил, в часы, отведенные для работы, – сказал Кадфаэлю попечитель лазарета, брат Эдмунд, глядя вслед новоприбывшему брату, который брел к повечерию по освещенному ласковым вечерним солнцем монастырскому двору. – И ведь ни разу не обратился за помощью ни ко мне, ни к тебе… Да, хотелось бы, чтобы он выглядел получше, а то исхудал-то как – кожа да кости. И бледный какой – на лице ни кровиночки…

За Хумилисом, словно тень, следовал его преданный спутник, молодой и проворный, готовый в любую минуту поддержать старшего друга, если тот оступится или пошатнется.

– Этот малый знает о нем все, – заметил Кадфаэль, – только рассказать не может. Но если бы и мог, все равно не вымолвил бы ни слова без дозволения своего господина. Как ты думаешь, может, этот парнишка сын одного из арендаторов Мареско? Наверное, что-то в этом роде. Паренек воспитанный и грамотный. Латынь знает почти так же хорошо, как и его господин.

Сказав это, Кадфаэль подумал, что вряд ли правильно называть чьим бы то ни было господином человека, отрекшегося от мира и избравшего себе имя Хумилис – «униженный».

– Знаешь, что мне пришло на ум, – нерешительно промолвил Эдмунд, – а что если это его родной сын? Хумилис, похоже, из тех, кто способен любить и оберегать свое потомство. И парень этот тоже любит его и восхищается им – а как же не любить отца, да еще такого?

Что ж, может, это и правда, подумал Кадфаэль. Оба рослые, статные, да и в чертах, пожалуй, есть некоторое сходство. Впрочем, к Фиделису никто толком и присмотреться-то еще не успел: парень старается как можно меньше попадаться на глаза. Трудновато, видать, пообвыкнуть ему на новом месте, не то что Хумилису, – недостает ни жизненного опыта, ни уверенности в себе, вот и переживает по молодости лет. Он потому так и льнет к Хумилису, что тот стал для него единственной опорой.

Оба новоприбывших монаха работали вместе в одной каморке – хранилище рукописей. Было очевидно, что брат Хумилис может выполнять только сидячую работу, к тому же он выказал большое искусство в копировании и украшении манускриптов. Однако Хумилис быстро утомлялся, рука его могла дрогнуть при начертании тонких орнаментов, и брат Радульфус распорядился, чтобы Фиделис неотлучно находился при нем, помогал ему и подменял по мере надобности. Почерк обоих оказался удивительно схожим, как будто Фиделис долго перенимал у Хумилиса его искусство, хотя, возможно, юноша научился этому быстро, движимый любовью к своему наставнику и стремлением во всем ему подражать.

– Я прежде никогда не задумывался, – рассуждал вслух брат Эдмунд, – в каком необычном и замкнутом мире живет человек, лишенный голоса, и как непросто понять его и тронуть его душу. Я поймал себя на том, что в его присутствии говорю о нем с братом Хумилисом, как будто этот парень ничего не слышит и не понимает, и мне стало стыдно. Но как к такому подступиться – я, право, не знаю. Раньше мне не приходилось сталкиваться ни с чем подобным, и я, по правде говоря, малость растерялся.

– Всякий бы растерялся, – поддержал его Кадфаэль.

Верно подметил Эдмунд – он и сам это чувствовал. Бенедиктинский устав предписывал монахам избегать суесловия и говорить по возможности тихо, но это одно, а вечное молчание брата Фиделиса – совсем другое. Братья, обращаясь к нему, стараются использовать побольше жестов и поменьше слов, будто парень и впрямь не имеет ни слуха, ни разумения. А на самом деле он сметлив, чуток и слух у него острый. И вот что странно, подумал Кадфаэль, немые зачастую понятия не имеют о звуках, оттого что не издают их. Этот же грамотен, даже сведущ в латыни, и стало быть, умом его Господь не обидел. Возможно, юноша онемел не так уж давно – мало ли какой недуг может повредить язык или гортань. А если даже он нем от рождения, то не в том ли дело, что сухожилия под языком слишком натянуты? И в таком случае не попытаться ли исправить это – упражнениями или с помощью ножа?

«И чего это я лезу, куда не просят!» – сердито оборвал себя Кадфаэль, отбрасывая прочь мысли, которые все равно ни к чему не могли привести. К повечерию он отправился в покаянном расположении духа и, превзойдя требования устава, сам провел остаток вечера в молчании.

На следующий день братья и послушники направились в плодовые сады – собирать пурпурно-черные сливы, которые как раз подошли к порогу нежной спелости. Часть этих фруктов братия употребит в пищу свежими, остальные же будут заготовлены впрок. Брат Петр выварит из них густое темное повидло, оно хранится долго и может сгодиться при выпечке пирогов с маком. А если провялить сливы под солнцем на сушильной сетке, то получатся клейкие сладкие тянучки.

У Кадфаэля в его маленьком садике тоже было несколько сливовых деревьев, но в основном плодовые деревья аббатства были высажены в большом саду, раскинувшемся в плодородной долине вдоль берега реки. Собирали фрукты монахи помоложе, а помогали им мальчишки-послушники и ученики монастырской школы. Не секрет, что полные пригоршни слив отправлялись за пазуху едва ли не чаще, чем в монастырские корзины, однако Кадфаэль предпочитал делать вид, что этого не замечает.

Разумеется, в такую чудесную погоду да при такой веселой работе никто не собирался требовать соблюдения обета молчания. Задорные мальчишеские голоса звенели в ушах Кадфаэля, когда он процеживал вино у себя в сарайчике или пропалывал и поливал грядки. Ребячий гомон радовал его слух. Порой в шумной многоголосице монах узнавал знакомые голоса – легкие и звонкие. Вот ясный, радостный зов брата Руна, самого молодого из новичков, всего два месяца как принятого на послушание. Парнишке всего шестнадцать, и ему еще не выстригли тонзуру – сперва надо пожить в монастыре и поразмыслить как следует, не было ли твое решение отречься от мира необдуманным порывом. Однако кто-кто, а брат Рун, похоже, не раскается в своем выборе. Когда паренек приплелся в аббатство на праздник Святой Уинифред, он был скрюченным калекой, страдавшим от невыносимой боли, но сподобился чудесного исцеления. Высокий, гибкий и стройный, теперь он радуется жизни, и радость его передается окружающим. Сейчас, надо думать, одно его присутствие радует того, кто рядом с ним собирает сливы.

Брат Кадфаэль подошел к ограде, чтобы лишний раз взглянуть на парнишку. Тот, кто некогда был убогим калекой, вскарабкался на дерево и, устроившись среди ветвей, ловкими пальцами срывал сливы, да так сноровисто, что даже не запачкал рук. Свесившись с дерева, он складывал фрукты в корзину, которую держал молодой монах, стоявший спиной к Кадфаэлю, так что тот не сразу его узнал. Но когда юноша повернулся, чтобы поудобнее подставить корзину Руну, оказалось, что это брат Фиделис.