Деревянная грамота

— А как, свет? — Семейка коснулся его плеча.

— Парнишка тот, в санях… Коли не найдем, кто его не пожалел, в сани загнал…

— Да никто же не загонял, он сам туда забрался, — возразил Тимофей.

— Убегал от кого-то, вот и спрятался! — наконец в Даниле проснулась страсть, и дар убеждение — с ней вместе. — Какой сволочью нужно быть, чтобы парнишку зимней ночью по улицам гнать?! А, Тимоша? Нет, вы как знаете, хоть к Башмакову идите, хоть к государю! А я того аспида найду!

— И убьешь? — ехидно полюбопытствовал Богдаш, имея в виду, что этот человек либо из людей Трещалы, либо из людей Одинца, и кулаками махать навычен, не то что иные.

— И убью, — подтвердил Данила.

— Не по-христиански это, — упрекнул Тимофей.

— Ребенка губить — по-христиански?

— А что, светы? Ведь и впрямь убьет, — заметил Семейка. — А нам расхлебывать!

Он усмехнулся — как всегда, ласково, с веселыми морщинками вокруг прищуренных, раскосых, истинно татарских глаз.

— Шут с тобой! — решил Тимофей. — Коли уж ввязались — надо бы и до конца дельце довести. Только один никуда не лазай, понял, обалдуй? Богдашка за тобой, как мамка, всюду бегать не станет!

— А коли так — поехали к Одинцу! — воскликнул Данила.

— Грамоту искать? — спросил Богдаш. — Не выйдет. Одинец своих бойцов еще не выводил, он их для государевой потехи бережет. Сейчас у него полон двор народу. Да и не его это двор, он у ткача нанимает.

— А вот и нет, — возразил Тимофей. — Масленица же! Бойцы перед завтрашним боем дома сидят, блины едят! Или на Москве-реке, на Яузе, на Неглинке околачиваются, другие бои смотрят. А ткач тот с семьей — и подавно.

— С чего ты взял? — Богдаш явно не поверил, но Тимофей знал, что говорит.

— Коли ткач бойцов к себе на двор жить пустил — стало быть, бои любит! Может, и сам биться выходит. Так какого рожна ему дома сидеть в самое боевое время?!

— Так едем, светы, — решил за всех Семейка. — Вдруг да что-либо поймем. Тем более — отсюда убираться пора. Или мы собрались тут Трещалы с братией дожидаться?

Уже выйдя со двора, подошли к забору, дернули за веревку, хитрый узел разошелся, полено выпало из песьей пасти. Кобель еще некоторое время приходил в себя, а потом поднял такой лай — прямо по-человечески на обиду жаловался.

— Хорошо, говорить не умеет, — усмехнулся Семейка. — А то есть дураки, что травят псов. Придет хозяин, увидит на дворе мертвого пса — что подумает, коли у него совесть нечиста? Так-то, свет, учись…

Это относилось непосредственно к Даниле.

Пока отыскали извозчика с розвальнями, где бы поместились четверо, и не до такой степени пьяного, чтобы ему церковь дорогу перебежала, пока столковались — наметились первые признаки вечера: удлинились голубые тени на снегу, сделались синими, закатный край неба стал парчево-алым…

— Вот-вот к вечерне заблаговестят, — сказал Тимофей и перекрестился. Таким образом он приветствовал каждый встречний храм Божий, а едучи по льду Москвы-реки, их по обе стороны видели немало.

— И бой кончен, — привстав в санях и зорко вглядевшись в пространство у кремлевской стены, сообщил Семейка. — Народ вон расходится.

— Так на кой мы едем? — спросил недовольный Богдаш.

— Приедем — увидим, — коротко отвечал Данила.

— Что — сердце чует?

— А чует.

Добрались до Хамовников, определили, где выбираться на берег, чтобы попасть к Одинцову жилищу. Отпустили извозчика.

— Хорошо бы на конюшни затемно добраться, — проворчал Богдаш. — Ну, явимся мы к тому Одинцу! Что мы ему скажем?! Грамоту, мол, давай?!

— Можно и так, свет, — согласился миролюбивый Семейка. — Теперь-то мы знаем, что грамота — Трещалино наследство. Как они, бойцы, это дело ни скрывали, а оно выплыло. Припугнуть можно — мол, коли не растолкуешь про грамоту, мы на тебя, еретика, патриарха просить будем! Пусть он с вашими деревянными писаниями разбирается! А он и государю за любовь к таким потехам выговаривал — то-то обрадуется… Стой, светы!

Это уже был приказ. Конюхи как раз друг за дружкой поднимались по вытоптанной тропинке. Она шла наискосок, чтобы не оказаться для человека чересчур крутой, и вела к упиравшемуся в берег переулку. Остановив товарищей, глазастый Семейка постоял несколько, потом выбрал странный путь — по дуге обошел нечто, одному ему понятное, и приблизился к забору.

— Огня бы, — попросил негромко.

Огниво оказалось у Богдана, он же припас и сухой бересты. Приблизившись к товарищу, конюх добыл огонь и посветил, куда велено.

— Ого! — воскликнул он. — Данила! Это по твоей части!

— Что по моей части? — идя Семейкиным следом, удивился парень.

— Да мертвое ж тело!

Первое, что увидел Данила, был продолговатый сугроб под забором. Как будто зверь прилег, прижался, стараясь казаться неприметным. Снег присыпал его, но когда Семейка провел по сугробу рукой — появилась темная полоса меха.

— А шуба-то волчья, — заметил, добравшись до тела, Тимофей. — А что, братцы, вдруг раб Божий еще жив? Забрел спьяну да и заснул?

— Я почему, думаешь, кругом обходил? — спросил Семейка. — Кабы недавно его сон сморил — следы бы свежие были. А тут, гляди, не следы — ямы. Снегом их хорошо припорошило. А снег, светы, с утра-то шел… Шубу на нем хорошую оставили — стало быть, не налетчики зашибли. Данила! Коли тебя сюда Господь привел — может, ты и человека знаешь?

Он преспокойно откачнул тело от забора. Богдаш поднес горящую бересту к мертвому лицу.

— Знаю, — и Данила несколько раз кивнул. — Это же тот, у кого скоморох товару просил! Который от людей прячется! Перфишка Рудаков!

— Вот те на! — воскликнул Тимофей. — Тот, кому Томила божился, будто наследство у Трещалы, что ли?

— Выходит, он, — и Данила повесил голову.

— Неужто за то его пришибли, что знал, где наследство? — сам себе не веря, произнес Богдаш. — Чтобы не проболтался — а, Семейка?

— Может, шел к Одинцу правду рассказать, а за ним — добрый человек с кистенем? — предположил Тимофей.

— Но коли грамота у Одинца?.. — воскликнул Данила.

Дельце запуталось еще крепче. Кому и зачем понадобилось отправлять на тот свет Перфилия Рудакова — было совершенно непонятно.

— Что с телом делать будем? — спросил Богдаш. — Стрелецкий караул позвать, что ли?

— Тут тебе не Белый город и не Китай-город, тут тебе Хамовники, напомнил Тимофей. — Хоть до завтра глотку дери — никакой стрелецкий караул не явится. Сами ткачи за порядком следят. А теперь ткачи гуляют…

— Оставим так, светы, — решил Семейка. — До утра с ним, я чай, ничего не сделается. Утром я до Земского приказа добегу, пусть за ним пришлют сани. Ну, идем, что ли, поглядим на Одинцовы ворота?

— Не идем, а бежим, — вдруг сказал Богдаш и сунул в снег догоревшую до пальцев бересту. — По реке сюда люди движутся, как бы не Одинцовы! Они, видать, последние бои досмотрели да и домой собрались. А нас-то всего четверо!

— Уносим ноги, — добавил Семейка и первым поспешил к переулку.

Надо полагать, люди, приближавшиеся по реке, издали увидели у забора Одинцова двора огонек. Был, был и вдруг потух. Но прежде успел осветить каких-то подозрительных молодцов. Молодцы растаяли во мраке, но глазастый человек мог бы, забежав вперед, увидеть тени в переулке.

И еще — среди крепких мужиков, вся сила которых, несомненно, была в могучей груди, дубовых плечах да здоровенных кулаках, оказался один умный. Он велел шуму не подымать, а разделиться, чтобы часть народу выбралась на берег раньше, у иного переулка. Таким образом он собирался взять неизвестных злоумышленников на улице в клещи. И ему это удалось…

— Стой! Стой, бляжьи дети! — раздался не глас человеческий, но звериный рев. И навстречу конюхам выскочило несколько бойцов, и встали те бойцы так, как становятся в стенке.

Не успел Семейка, шедший первым, крикнуть своим «Назад!», как и сзади заорали, загалдели:

— Имай их, имай! Вавила, фонарь тащи! Васька, крыло держи!

— Это кто тут балует?! — громогласно спросил Тимофей. — Кто государевой службе прохода не дает?!