Сезон долгов

Митенька, я уезжаю в Швейцарию, в горы, там хорошие врачи и хорошие санатории для больных чахоткой. Может быть, мне еще смогут помочь. Умирать ужасно не хочется. Прощай, моя любовь. Увожу твой образ в своем сердце. Если мне станет лучше, я к тебе вернусь. А если не вернусь, знай – я жду встречи с тобой на небесах. Буду молиться, чтобы Господь даровал мне спасение.

Целую тебя несчетное число раз.

Твоя Ася.

P.S. Прости, мой милый, если что не так написала. Мура Веневская говорила, что мы, купчихи, всегда пошло выражаем свои мысли. Но я пишу тебе от сердца – ты, Митенька, одна моя любовь на всю жизнь, сколько бы мне ее ни осталось.

А.»

– Адреса твоя госпожа не оставила? – спросил лакея Колычев, сглотнув комок, вставший в горле.

– Никак нет-с. Но говорили, что вы сегодня непременно придете, и просили вручать вам письмо и презент к Рождеству.

И лакей протянул Дмитрию сверток в знакомой оберточной бумаге с блестящими снежинками и с красной, как кровь, «вайнахтештерн», всунутой под ленту. Видимо, упаковывала его все та же барышня из ювелирного магазина...

В свертке был золотой портсигар с бриллиантовой монограммой «ДК». Открыв его, Дмитрий прочитал внутренюю гравировку: «Кого люблю, тому дарю».

«Мура, чертова кукла, была права по поводу купчих, – машинально отметил он, хотя в его голове лихорадочно прыгали совсем другие мысли. – Выражаются пошло... Поезда в Швейцарию уходят с Александровского вокзала. Сколько отсюда езды до Тверской заставы? Может быть, я успею Асеньку догнать. Господи, только бы успеть!»

Выбежав на улицу, он вскочил в экипаж извозчика, привезшего его с Кузнецкого, и закричал:

– Гони к Тверской заставе, к вокзалу! Рубль дам на водку. Только гони, братец, гони!