Убийства в монастыре, или Таинственные хроники

— Я не виновна в том, что с вами произошло, — поспешно сказала София, желая поскорее прекратить этот разговор. — Но дело не в этом. Я здесь потому, что Теодор...

— Я и сегодня ношу эту цепочку, — невозмутимо прервала ее Мелисанда, которая, судя по всему, и не думала прекращать рассказ. Она принялась рыться в своих повязках и извлекла оттуда украшение. Рубин блестел матовым блеском, но на фоне бесцветной фигуры казался ярким, как пятно крови. — Эта цепочка — мое проклятие. Знаете... у меня на родине принято читать реквием по прокаженному, прежде чем прогнать его из общества. Я должна была лежать в центре, мое тело покрывала белая простыня. Я слышала каждое слово, которое произносили священники, молившиеся о спасении моей души, а мои сестры плакали. Ревы! Они всегда завидовали моей красоте... Но теперь я должна была потерять красоту, здоровье, привычную жизнь. Также я должна была потерять любовь Бертрана, его страсть, желание. И сына — от него мне тоже пришлось отказаться. Потому что раз уж супруга пугает мой вид, то разве можно смотреть на меня ребенку?

София от смущения даже перестала замечать тошнотворный запах.

— Что... что вы хотите мне сказать?

Мелисанда горько рассмеялась, но тотчас же схватилась за грудь, будто почувствовав острую боль.

— Изидора боялась сделать мне больно и скрывала от меня правду. Но я знаю это, знаю! Я потеряла все, а вы живете моей жизнью! Это самое ужасное! Вы украли у меня супруга! Родили ему дочь, которую должна была родить я! Вы отняли у меня его страсть! Его член снова стал твердым между ваших ног! Скажите, он был таким же несдержанным, как и прежде?

София опустила голову, загнанная в ловушку ложью, которой ей пришлось воспользоваться, чтобы заставить Изидору совершить убийство. На какое-то мгновение она даже решила рассказать Мелисанде правду, чтобы та знала, что только тело Бертрана проявляло желание, но не его дух. Может, он и питал к ней отвращение, но именно она была его женой.

— Я ничего не знала о вас... до тех пор, пока не забеременела, — сказала София.

Мелисанда не заметила, как нерешительно прозвучал ее голос.

— Мы обе были обмануты, — сказала она. — Но Изидора говорила, что вы мучаете моего сына, силой заставляете его учиться и используете в своих целях.

— Это не так, у меня на его счет большие планы! — защищалась София. — Он будет не просто ученым, а ближайшим советником Бланш и Луи. Он станет...

— Мой сын обнаружил меня! — прервала ее Мелисанда. — Он нашел путь ко мне. И в его лице я не увидела отвращения Бертрана. Вы получили все остальное, но он — он пришел ко мне! Это значит, что он мой, что я теперь снова стала его матерью, а вы больше ему не мать!

— Что за чепуха! — вскричала София, и ярость вытеснила в ней страх перед прокаженной. — Теодор — инвалид, потому что вы даже не были способны родить здорового ребенка! А я сделала из него того, кем он сейчас является. Я занялась его воспитанием, вследствие чего он получил возможность жить так, как живет! Уж наверняка он обойдется без такого гниющего куска плоти, как вы!

Под тряпками теперь был виден только раскрытый рот, а не губы. Софии показалось, что Мелисанда смеется над ней, а ее слепые глаза внимательно смотрят на нее.

— У вас нет права управлять его жизнью, — холодно сказала она. — Я попытаюсь убедить его в том, что он должен сам определять свой путь.

— Но...

— Мы с ним вместе подумаем над тем, что для него будет правильно, и он больше не будет делать то, что требуете вы.

София растерянно смотрела на нее. Внезапно резкий запах, исходивший от разлагающегося тела Мелисанды, вызвал у нее тошноту. Она больше не сказала ни слова, не стала угрожать или просить. Зато мысль ее работала с бешеной скоростью.

«Она хочет отнять у меня Теодора. Именно в это тяжелое время, когда он мне так нужен, она хочет забрать его себе. Я должна избавиться от нее».

Два дня спустя София познакомилась с Люком Арно, и он оказался самым отвратительным человеком, с который ей когда-либо приходилось встречаться.

Его лицо рассекал разбухший шрам, похожий на жирного, синего червя, который сжимался, когда он говорил. Из-за шрама один глаз подвинулся влево, а верхняя губа — вправо, что создавало впечатление, будто сшили два разных лица.

Несмотря на это уродство, он смеялся громко и много, больше всего над лицом Софии, на котором отражалось явное отвращение.

— Такой даме, как вы, еще не доводилось видеть такой рожи, не так ли? — хихикал он, почесывая без всякого смущения не только в голове и подмышками, но и между ног. — Бог мой, случилось это под Лохе. По лицу мне рубанули секирой, и каждый, кто видел меня с рассеченным черепом, позже, когда я снова смог ползать, принимал меня за воскресшего. Война наконец закончилось, будь она проклята, и я теперь живу в больнице для престарелых. Смерть забыла про меня, хотя она входит к нам каждый день и уносит кого-нибудь. Наверняка она уверена, что уже забрала меня.

На его правой руке не хватало двух пальцев, обрубки были красными и гноились. София тотчас же спрятала свои руки за спиной.

— Да не бойтесь вы! — рассмеялся Люк. — Ну, вы же сами пришли, хотя на это отваживаются немногие из парижской знати.

Он выплюнул желтую, зловонную слюну.

София быстро опустила голову, чтобы больше не смотреть на жалкое жилище. Еще в повозке она хотела покрепче задернуть окно, чтобы не видеть несчастных на улице: проповедников в забрызганных грязью рясах, фокусников и шпильманов, нарисовавших себе чесотку, инвалидов и нищих, которые издалека были похожи на голые деревья и усталые стоны которых напоминали карканье птиц. Большинство из них направлялись к стенам Парижа, и никто не шел из Парижа, как София, и хотя она всячески старалась прогнать страх перед незнакомым, волосы на ее голове все равно шевелились от ужаса.

— Да уж, благородные парижане не осмеливаются приходить в квартал Магдалены, и менее всего красивые женщины, — продолжал Люк Арно.

Он протянул руку, и она с отвращением отпрянула в сторону.

— Не смейте! — прошипела она.

— А я думал, вы хотите войти в мое знатное жилище. Стены тут прочные. У каждого жильца свой угол, и, кроме того, зимой в печи горит огонь. На самом деле, в этом доме очень строгие правила. Перед каждой едой нужно пять раз прочесть «Отче Наш» и пять раз «Аве Марию». Когда я, хозяин богадельни, отправляюсь спать, все остальные тоже должны идти спать, а моемся мы два раза в неделю. Сегодня у нас как раз банный день и...

— Заткнись, дурак! — прервала она его нетерпеливо, впервые не глядя ему в лицо.

Она всячески хотела избежать посещения дома для прокаженных, и теперь ее охватил не только ужас, но и стыд. Окна были забиты досками и смотрели на нее как слепые глазницы. Возле дома и влажной поляны протекал небольшой ручей, и перед ним сидели жалкие существа, завернутые не в белые простыни, как Мелисанда, а в серые лохмотья, как было предписано, и обмывали, постанывая и кряхтя, свои мокрые, гнойные раны и одежду. У каждого с собой была трещотка прокаженного, чтобы предупреждать незадачливых прохожих, а ступни их были обернуты куском дубленой кожи, поскольку прокаженным запрещалось ходить босиком. У каждого на поясе висела миска, из которой они ели и пили.

— Не хотите ли заглянуть внутрь моего дворца? — рассмеялся Люк Арно и опять почесал между ног, а потом протянул ей руку.

София снова отпрянула назад.

— Не смейте прикасаться ко мне!

— Ах, госпожа, не беспокойтесь! Я не заразен. Я много лет живу под одной крышей с прокаженными, но Господь миловал меня. Пальцы, которых не хватает на моей руке, вовсе не сгнили и не отвалились. Они точно так же попали под удар секиры, как и мое лицо. А все остальное у меня прекрасно функционирует, можете быть в этом уверены!

— Вы вовсе не пугаете меня, просто вы мне отвратительны! — ответила София. — Думаете, я больна?

На этот раз он почесался задумчиво.

— Ну, проказа ведь не различает богатого и бедного, — ответил Люк Арно. — Ей подвержены и короли. И здесь нет различия между служанками и герцогинями. Мы живем все вместе, как братья и сестры, и все чисты и открыты друг перед другом. Здесь все больные защищены от голода и холода, да и стыдиться им себя не приходится.