Загадка Катилины

— Смешно! — воскликнул Арат. — Встал, чтобы помочиться, и услышал всплеск. Да ему это со сна почудилось.

— Мне кажется, Арат, ты смеешься над ним без всякой причины, — оборвал я его резко. — Почему бы ему и не услыхать всплеск посреди ночи? А что-нибудь еще ты слыхал, Клемент?

Он поскреб бороду.

— Слыхал ли я? Мне кажется, кто-то протопал неподалеку, но я тогда особенно ни о чем не задумывался. Ночь была жаркая, а люди часто просыпаются в жару, как и я. Может, кому-то тоже понадобилось облегчиться. Разве рабы не могут просыпаться и ходить ночью?

— Но видел ли ты этого человека? Ты помнишь, что он делал? Он говорил или насвистывал? Было ли что-то особое в его походке?

Клемент снова задумчиво поскреб бороду, но потом покачал головой.

— Нет, ничего такого я не припомню. Я помню, что кто-то ходил в той стороне ночью. Может, мне приснилось, а может, это была другая ночь.

— Бесполезно его дальше спрашивать, — сказал Арат. — Что с него толку.

— Напротив, — сказал я. — Он более бдителен, чем те, кому доверено охранять поместье.

Кроме Клемента, никто ничего не слышал. Остальные казались безнадежно слепыми и глухими. Я предупредил их, что незамедлительно прикажу высечь того раба, который скрывает правду, как только это обнаружится; я попытался увидеть в их глазах проблески вины, но находил только естественное для рабов выражение простого страха. Я уверил их, что колодец очистят — на меня как на главу хозяйства падает эта ответственность, хотя я и не знал, как это нужно делать. Насколько мне известно, Катон в своей книге не затрагивает этот вопрос. Я и не знал, как очистить колодец и какие обряды нужно при этом совершить. Какого рода загрязнение произвел Игнотус и как долго оно продлится? Мне нужно было посоветоваться с Аратом, но ведь я ему не вполне доверял. Можно было спросить у Клавдии, но я не хотел рассказывать ей о случившемся.

Нескольким рабам я приказал перенести тело Игнотуса в сарайчик возле конюшни, а остальных отпустил. Когда они разошлись, ко мне подошел Арат.

— Может, их попытать, хозяин?

— Что?

— Они рабы, хозяин. Вы разговариваете с ними, как будто это солдаты или свободные люди на рынке. Обычно рабы никогда ни в чем не признаются, если их как следует не подвергнуть пыткам. Только силой можно чего-то от них добиться. Ведь вам известен закон: признание раба является доказательством только тогда, когда оно сделано вследствие пытки.

— Но, следуя этой логике, пытать придется и тебя, Арат. Что ты на это скажешь?

Он немного побледнел, не зная, шучу я или говорю серьезно. Я и сам этого не знал.

Ночь выдалась жаркая — везде, кроме моей комнаты, где царил ледяной холод. Вифания была просто вне себя. Она смазала мои синяки и ссадины, но отказалась разговаривать и отвечать на вопросы. В кровати она повернулась ко мне спиной и наконец заговорила:

— Что бы от тебя ни требовали, соглашайся. Чтобы никаких больше трупов, понятно? Забудь о своей гордости и подумай о детях. И чтобы никаких больше глупостей вроде исследований колодца!

Этой ночью я не спал. В моем воображении из колодца подымались безголовые трупы и бродили по окрестным полям.

Утром Метон разбудил меня. Волосы его были еще взъерошены со сна. Он тяжело дышал, как будто кто-то за ним гнался.

— Папа, просыпайся!

Я сжал его руку и посмотрел на него сонным взглядом.

— Папа, мне все ясно! Я проснулся и все понял! Я просто сбегал посмотреть на труп, чтобы удостовериться.

— О чем ты говоришь? Об Игнотусе?

— Не об Игнотусе, папа. Не зови его так. Я знаю, кто он, и ты тоже. Пойдем, я покажу тебе. Я тебе все докажу.

Он с беспокойством ждал, пока я надену сандалии и накину на плечи тунику. Вифания натянула одеяло на голову.

Метон вел меня к сарайчику, нетерпеливо пробегая вперед, а затем ожидая меня. Тело Игнотуса лежало на небольшой скамейке. Вонь от него уже распространилась по всему помещению. Нужно что-то сделать с ним до того, как встанет солнце, а то мы никогда не избавимся от вони.

— Вот, папа, ты видишь?

— Что?

— Вот, на тыльной стороне левой руки.

Я наклонился, застонав от боли во всем теле. Его безжизненная рука так вывернулась, что мне была видна метка на запястье. Она была грубой треугольной формы, чуть побольше монеты, розовая.

— Родимое пятно, — узнал я. — Да, прошлой ночью я обратил на него внимание. Я и тебе хотел указать на него, да забыл. Оно стало бы немаловажным доказательством, если бы нам удалось узнать, у кого было подобное пятно.

— Но я и так знаю. Ты слышишь меня? Я знаю этого человека. Прошлой ночью у меня появились какие-то смутные мысли, но я не понимал, чего они касаются. Ты продолжал задавать свои вопросы «или-или», и пятно просто вылетело у меня из головы. Но этим утром я проснулся и все вспомнил. Такое случалось с тобой, папа?

— Да, каждое утро я совершаю во сне великие открытия.

— Я не шучу, папа. Так, значит, ты не помнишь, где мы в прошлый раз видели это пятно? Я помню! — Он выглядел очень довольным собой.

— Да, если я и видел такое пятно, то ты прав — я не помню, — сказал я скептически.

— Если бы ты был повнимательней, то тоже вспомнил бы. Это Форфекс!

— Форфекс? — переспросил я с сомнением, вспоминая, где я слышал это имя.

— Пастух коз на горе Аргентум. Раб Гнея Клавдия, тот, кто повел нас показывать шахту и ранил себе голову.

— Тот, кто повел Катилину, ты хочешь сказать. Мы просто шли позади. — Я посмотрел на родимое пятно. — Нет, не помню я такого пятна на его запястье.

— Но зато я помню! Тогда я заметил его. И еще подумал, что оно похоже на синяк, как будто он сам себя ударил. Вчера я не смог вспомнить, а сегодня утром все встало на свои места. Но ведь ты все замечаешь, папа?

— Форфекс! — Я вспомнил ужас, охвативший пастуха, вспомнил, как он бегал по пещере и ранил себе голову, как разгневал своего хозяина. Я с сомнением покачал головой. — По чему еще можно опознать его?

Я внимательно осмотрел тело. Оно вряд ли принадлежало человеку одного возраста с Форфексом. Размер, цвет кожи, все было другим; оно ужасно отличалось от того раба, который провожал нас на гору, я не мог просто сопоставить их вместе, хотя такое превращение могло случиться с любым телом.

— И пятно, и, главное, шрамы на спине, папа! Помнишь, как Гней Клавдий принялся избивать его, Когда мы уезжали? Ведь он явно частенько поколачивает рабов. Неудивительно, что у Форфекса так много шрамов на спине.

— Да, я помню, как его били, но пятно…

— Да, но ведь я-то помню. Главное, мы знаем, кто он и откуда взялся. Это Форфекс, и он был рабом Гнея Клавдия.

— Если бы только знать наверняка…

— Куда верней? Разве может быть у разных людей одинаковое родимое пятно? Это ведь Форфекс, как ты не понимаешь?!

Он ожидающе улыбнулся, но нахмурился, заметив на моем лице тень сомнения.

— Ты не веришь мне, папа?

— Не то чтобы…

— ы не доверяешь моей памяти. Ты подвергаешь сомнению мои суждения.

— Если ты помнил о пятне, то почему не опознал его прошлой ночью?

— Потому что прошлой ночью… — он задумался, подыскивая объяснения, — это просто не пришло мне в голову, вот и все!

— Метон, со временем многое из памяти стирается, и особенно полагаться на нее не стоит…

— Папа, у тебя на все готов ответ, — сказал он довольно сердито. — Если бы вместо меня об этом сказал Экон, то ему-то ты сразу поверил бы! Ты бы и не сомневался.

Я глубоко вздохнул.

— Возможно.

«Потому что Экон — это Экон, а ты — это ты», — хотел я сказать.

— Ты просто сердишься.

— Что?

— Да, ты сам не помнишь, вот тебе и обидно. Ты сам не заметил пятно, хотя такой наблюдательный, а я заметил. Или забыл, а я вспомнил! Потому что хотя бы один раз моя память и восприятие оказались лучше, чем твои. И ты должен признать это!

Это обвинение показалось мне нелепым. Оно еще более доказывало, что Метон не вполне вышел из детского возраста. Но тем не менее я почувствовал беспокойство. Что может быть хуже для человека в моем возрасте, как не подвергать сомнению свои способности?