Седьмая чаша

Бедлам, думал я. Само это название вызывало у жителей Лондона страх и отвращение. В течение долгого времени Вифлеемская больница являлась единственным в городе медицинским заведением, где лечили умалишенных. Хотя сумасшедшие были обычным явлением на улицах Лондона и почти у каждого горожанина имелись знакомые семьи, в которых кто-то тронулся умом, люди старались держаться от помешанных подальше. Их боялись не только потому, что считали опасными или, хуже того, одержимыми. Просто они являлись живым напоминанием, что безумие может настигнуть любого — внезапно и приняв одну из тысячи ужасных форм. Вот почему Роджер так боялся, что проявившиеся у него симптомы являются предвестниками падучей. В Бедлам, насколько мне известно, помещали только самых тяжелых больных. Некоторые были выходцами из богатых семей, другие содержались там за счет благотворительных взносов. А время от времени туда — с глаз долой — сажали таких, как Адам Кайт, оказавшихся костью в горле властей предержащих.

В дверь постучали, и Барак впустил супружескую пару средних лет. Я удивился, увидев, что вместе с ними в кабинет вошел и некто третий — священнослужитель в длинной рясе. Он был высок и худ, с густыми бровями, пышной седеющей шевелюрой и красным холерическим лицом. Муж и жена были одеты во все черное и имели подавленный вид. Маленькая хрупкая женщина напоминала птичку и еле удерживалась от рыданий. Ее муж был высоким широкоплечим мужчиной с обветренным лицом. Он поклонился, она сделала глубокий реверанс. Церковник окинул меня холодным оценивающим взглядом. Похоже, его не впечатлили ни Линкольнс-Инн, ни моя черная мантия, ни кабинет, заставленный книгами по юриспруденции.

— Я адвокат высшей категории Шардлейк. А вы, должно быть, мастер и госпожа Кайт?

Я улыбнулся, пытаясь помочь супругам расслабиться и почувствовать себя свободнее. Обычно сопровождающий бывает наиболее агрессивной стороной. Скорее всего, церковник, пожаловавший ко мне вместе с четой Кайтов, является их приходским священником, и именно от него следует ожидать проблем.

— Дэниел Кайт, к вашим услугам, — представился мужчина, поклонившись. — А это моя жена Минни.

Женщина вновь присела и неуверенно улыбнулась.

— Мы очень благодарны вам за то, что вы решили потратить на нас воскресенье, — добавил Кайт.

— Пальмовое воскресенье, — с гримасой отвращения уточнил церковник. — По крайней мере, если уж мы оказались здесь, нам не придется лицезреть все эти папистские церемонии.

Он с вызовом посмотрел на меня.

— Я Сэмюель Мифон. Эта несчастная семья — мои прихожане.

— Прошу вас, садитесь, — предложил я.

Они рядком сели на лавку, причем Мифон оказался посередине. Минни нервно подвернула полы своего платья.

— Я ознакомился с бумагами, поступившими из суда, — сообщил я, — но в них содержатся лишь голые факты. Расскажите мне о том, что произошло с вашим сыном, с самого начала и во всех подробностях.

Дэниел Кайт бросил нервный взгляд на Мифона.

— Я предпочел бы услышать это от вас и вашей супруги, — поспешно вставил я. — Не сочтите за неуважение к преподобному, но свидетельства из первых рук — наиболее ценные.

Мифон слегка поморщился, но кивнул, дозволяя мастеру Кайту говорить.

— Еще полгода назад наш сын Адам был великолепным парнем: полным жизни, здоровым. Для нас он — благословение Господне, поскольку других детей у нас нет. Он работал подмастерьем в моей мастерской на рынке Биллингсгейт.

— Вы — каменотес?

— Главный каменотес, с вашего позволения.

Несмотря на то что мужчина пребывал в расстроенных чувствах, в его голосе прозвучала нотка гордости. Я взглянул на его руки. Они были большими, заскорузлыми, испещренными шрамами.

— Я надеялся на то, что Адам пойдет по моим стопам и унаследует семейный бизнес. Он был на редкость трудолюбивым. И рьяным прихожанином нашей церкви.

— Истинно так, — с торжественным видом кивнул преподобный Мифон.

— Мы — приверженцы истинной Библии, сэр, — с вызовом пояснил Кайт.

— Как бы ни смотрел на нас этот греховный мир, — добавил Мифон, метнув в меня яростный взгляд из-под кустистых бровей.

— Все, что вы сообщите мне относительно ваших религиозных убеждений, будет сохранено мною в тайне, — пообещал я.

— Как я погляжу, вы не веруете так, как веруем мы, сэр.

В голосе Дэниела Кайта прозвучала даже не злость, а жалость.

— Мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать мои воззрения, — с натянутой улыбкой заметил я.

Мифон вновь пронзил меня взглядом.

— Я вижу, Господь обидел вас, сэр, но уверен: Он сделал это лишь для того, чтобы вы имели возможность обратиться к Нему за помощью.

Во мне стала закипать злость. С какой стати этот незнакомец берет на себя смелость рассуждать о моем горбе? Дальнейшие разглагольствования церковника решительно пресекла Минни Кайт.

— Мы, сэр, хотим только одного, — сказала она, — чтобы вы помогли нашему бедному мальчику. Так скажите, может ли закон помочь нам?

— Но для начала вы расскажите мне обо всем, что произошло. Прямо, подробно и без утаек.

Минни съежилась от резких звуков моего голоса. Ее супруг, поколебавшись, продолжил свой рассказ.

— Я уже сказал вам, что Адам был замечательным мальчиком. Но примерно с полгода назад он вдруг сделался тихим, стал грустить, замыкаться в себе. Это не могло не беспокоить нас с матерью. Как-то раз я оставил его одного в мастерской. Когда я вернулся, он стоял в углу на коленях и молился, умоляя Всевышнего простить ему грехи. «Почему ты занят этим сейчас, Адам? — спросил я его. — Господь отвел одно время для работы и другое — для молитвы». Тогда сын подчинился, хотя мне показалось, что, поднимаясь с колен, он издал такой тяжелый вздох, какого я не слышал никогда прежде.

— Но с тех пор мы неоднократно слышали от него эти вздохи, — вставила Минни.

— Вот как все это начиналось. Мы всегда поощряли Адама в его стремлении возносить молитвы Господу, но с того момента он вообще ничем, кроме этого, не занимался.

Голос Кайта дрогнул, и мне передался страх, затаившийся на дне души этого человека.

— В любое время суток, в любом месте: хоть в мастерской, хоть в дружеской компании — он мог вдруг бухнуться на колени и начать молиться. Истово, одержимо, прося Всевышнего отпустить его грехи и дать ему знак, если он спасен. Доходило до того, что он отказывался есть и лежал, скрючившись, в углу мастерской. Мы пытались поднять его, но он сопротивлялся и отказывался вставать, поджимая ноги. А когда все же вставал, каждый раз испускал этот ужасающий вздох.

— В нем звучало отчаяние, — добавила Минни, — безысходность.

Она опустила голову, пряча слезы.

— Наш сын уверен в том, что он одержим, сэр, — проговорил Кайт, глядя на меня.

Я смотрел на троицу, сидевшую в кабинете. Как мне было известно, религиозные фанатики, разделявшие воззрения Лютера, считали, что человечество делится на спасенных и проклятых, что только те, которые придут к Нему через Библию, обретут спасение в день Страшного суда. Остальное человечество обречено гореть в геенне огненной на вечные времена. А день Страшного суда, конец света, предсказанный в Книге Откровения, должен был наступить, по их мнению, в самом скором будущем.

Я был почти благодарен Мифону за то, что тот нарушил затянувшееся молчание.

— Эти добрые люди привели своего сына ко мне, — заговорил он. — Я беседовал с Адамом, пытался убедить его в том, что иногда Господь посылает сомнения тем, кого любит больше других, чтобы испытать крепость их духа. Я провел с ним полных два дня в посте и молитвах, но так и не смог пробиться к его душе.

Преподобный покачал головой с видом полного отчаяния.

— Он сопротивлялся всем моим усилиям.

Минни подняла на меня взгляд. Ее лицо было потерянным и безжизненным.

— К тому времени от Адама остались лишь кожа да кости. Мне приходилось кормить его с ложечки, пока муж держал его, чтобы он снова не бухнулся на пол. «Я должен молиться! — беспрестанно твердил он. — Я не спасен!» Подумать только, слова «молитва» и «спасение» стали вызывать во мне ужас!