Алхимия убийства

Для обоснования точки зрения о необходимости расторжения брака, когда того требуют обстоятельства, я решила воспользоваться своим собственным опытом, старыми книгами отца по юриспруденции и протоколами заседаний суда. Неделю спустя статью опубликовали, и я пришла, мягко говоря, в негодование, потому что никто не поверил, что ее написала женщина. Все думали, что автор — мужчина, и пишет под женским именем. Какие глупцы!

Редактор Мэддокс решил, что я должна иметь постоянную авторскую колонку, но поскольку журналистика считалась не женским занятием, он предложил мне взять псевдоним. Когда он обратился к сотрудникам редакции с вопросом, какой мне подойдет псевдоним, кто-то начал напевать мотив, и все подхватили популярную песенку Стивена Фостера:

— Нелли Блай! — закричали все хором, и Элизабет Кокран из Кокран-Фоллз, штат Пенсильвания, приказала долго жить. Мир праху твоему. Но написала я свое новое имя Nellie, а не Nelly, потому что Мэддокс любил повторять, что я «не в ладах» с правописанием и грамматикой.

Я распрощалась с заводскими друзьями и подругами, но не собиралась забывать их. Я решила помочь им добиться лучших условий труда и большей зарплаты. И написала разгромную статью об ужасных условиях на предприятиях в городе.

В тот же день, когда была опубликована статья, со мной провели беседу и объяснили, как «в действительности» обстоят дела.

Группа предпринимателей явилась к Мэддоксу, и ему дали понять, что условия труда на заводах — слишком грубая тема для женщины. Вот меня и перевели в отдел светской хроники, чтобы я писала: «1 июня мистер и миссис такие-то выдали свою дочь Аманду за Брайана, сына мистера и миссис таких-то. На невесте было…»

Чепуха!

Анархисты готовили взрывы бомб, рабочие боролись за свои права, мужественные женщины требовали предоставления им права голоса, повсюду в мире разваливались империи, а все журналистки в Америке — таких было совсем не много — должны были писать о свадьбах и сплетнях.

Невероятно, но факт.

Чтобы стать репортером криминальной хроники, расследовать преступления и коррупцию или работать корреспондентом за рубежом, отправляя сообщения с фронтов и о революциях в дальних уголках мира, следовало родиться мужчиной.

Чушь! Я не собиралась тратить жизнь на то, чтобы писать о пирожках с печенкой, особенно после того как мои статьи имели успех. Я должна была что-то предпринять, изменить правила, которых придерживалось руководство.

Вот только что?

Я мечтала отправиться на Запад и писать очерки о сорвиголовах и растущих городах. Дилижансы тряслись там, где еще не проложили железные дороги, и на пути встречались грозные апачи в тех местах, куда не отваживались сунуться даже отряды конной полиции. Но о Диком Западе давали материалы репортеры-мужчины. Чтобы меня заметили, нужно делать что-то другое. Мексика годилась во всех отношениях — это дикая, таящая опасности и неосвоенная территория.

Я купила билеты для себя и матери, которую не могла оставить одну, и со скудными сбережениями отправилась на землю ацтеков.

Какая чудесная, оказывается, это страна — древняя, красивая и экзотическая, но в то же время с политическими неурядицами и тиранией. Вскоре, после того как я начала посылать корреспонденции не только о красотах солнечной страны, но и о нищете и несправедливостях, бросившихся мне в глаза, меня уведомили, что мексиканское правительство больше не желает моего присутствия в стране. [13]

Как я узнала, вернувшись на родину, мой подвиг не убедил руководство редакции, что иностранным корреспондентом вполне может быть и женщина. Напротив, они сочли, что мне крупно повезло, поскольку меня не изнасиловали и не убили бандиты, и посадили снова писать репортажи о приемах, посещаемых светскими дамами с лошадиными лицами.

Нет, это неприемлемо. Питсбург слишком тесен для женщины, чья голова переполнена идеями. 23 марта 1887 года я оставила записку на столе Эразма Уилсона, ведущего колонки «Спокойные заметки» и моего дорогого друга:

Я уехала в Нью-Йорк снова со своей бедной неразлучной мамой и сокровенной мечтой стать настоящим репортером, который будет стараться изменить мир к лучшему.

4

Прибыв в Манхэттен, я сразу направилась в редакцию «Нью-Йорк уорлд», издания, которое я выбрала местом работы. Цитадель с куполом находилась на Парк-роу, где расположились газеты города, чтобы было легче шпионить друг за другом.

Охранник, стоявший перед входом в отдел новостей из главного вестибюля, не хотел меня впускать, когда я сказала, что хочу поговорить с мистером Пулитцером о работе репортера.

— Займитесь лучше готовкой для мужа и уборкой в доме, — сказал он мне.

Я закипела от злости. Врываться силой было бы бесполезно, охранник также сказал мне, что мистер Пулитцер уехал за границу.

Вскоре я узнала, что для газетных богов Готэма [14]не имело никакого значения, что я работала в «Диспетч», написала немало хороших статей и была иностранным корреспондентом в Мексике. Все мое ослиное упорство не принесло никакой пользы.

Просидев около четырех месяцев без работы, я осталась почти без гроша в кармане и похудела.

Стыдно признаться, но этот город испытывал меня на выносливость. Я уже была готова бросить свою затею, после того как у меня украли кошелек в Центральном парке и я оказалась на мели и перед угрозой выселения и голода, но тут вдруг на первой полосе «Нью-Йорк уорлд» появилась фотография Пулитцера, входящего в редакцию газеты. Он вернулся. Я никогда не забуду этот день — 22 сентября 1885 года.

На сей раз ничто не остановит меня. Он примет меня на работу — и никаких гвоздей. Кроме того, мои родители часто говорили: «Не важно, что тебя сбили с ног, важно, что ты смогла подняться».

У хозяйки пансиона на Лексингтон-авеню, где мы жили, я заняла деньги на трамвай и мобилизовала все свое мужество, чтобы завоевать «Нью-Йорк уорлд».

Я не могла не согласиться с мнением мамы, что общественность не готова воспринять воительницу вроде меня. Мне придется трудиться с вдвое большей отдачей, чем мужчина, и моим козырем будут знания. Поэтому, прежде чем обратиться к Пулитцеру насчет работы, я зашла в библиотеку и узнала все о нем.

Другие газеты утверждали, что «Нью-Йорк уорлд» гоняется за сенсациями и ее репортажи отличаются «агрессивностью». Им же самим недоставало силы духа для разоблачения политической коррупции, они не осмеливались публиковать острые критические статьи, как это делал Пулитцер в своем издании. Это был реформатор, и он обладал чутьем на новости. Прочие газетчики не имели этих качеств.

Он считал, что газета — сторожевой пес против привилегий, что нужно писать для людей. Пока общество держат в неведении относительно того, что происходит на самом деле, никаких перемен не произойдет. Он был твердо убежден в необходимости крестового похода против несправедливости. Даже угрозы расправиться с ним не остановили Пулитцера — он просто стал носить пистолет. Эти угрозы он воспринимал как свидетельство того, что бьет в цель.

Когда я узнала, как он попал в прессу, то поняла, что мне суждено работать с этим человеком.

В семнадцать лет из-за плохого зрения и хрупкого телосложения его не взяли служить ни в австрийскую, ни французскую, ни британскую армию. При росте около метра девяносто он выглядел как пугало. Но эти недостатки не остановили его. Он добрался до Гамбурга, где в американскую армию набирали добровольцев, готовых принять участие в Гражданской войне в США. В Гамбурге его взяли помощником вербовщика, зазывавшего новобранцев.