Триумф графа Соколова

Ленин прочитал письмо-донос Соколова, и от гнева у него потемнело в очах. В присутствии перепуганной насмерть Крупской Ильич швырнул письмо на пол, в неистовстве стал топтать его.

— Ах, скотина, говно собачье, дрянь интеллигентская! — визжал вождь. Он уже жалел пять злотых, которые дал за труд железнодорожному проводнику. — Золотопогонная сволочь этот Соколов! Так оклеветать Малиновского, этого святого человека! Все аресты повесили на Ромашку. Ну пр-ровокатор-ры! Царские блюдолизы! Шваль! Мать вашу…

Как известно из воспоминаний близких, в частности М. Горького, а больше из рукописного наследия самого Ленина, в словах он был весьма несдержан и непечатные выражения применял в самом богатом ассортименте и широком диапазоне[3].

В присутствии обеих дам, составлявших его небольшой гарем, Ульянов-Ленин долго выкрикивал в адрес сыщика ругательства, размахивал кулаком:

— Ах, жалкий человечек в футляре! Соколов со своими ищейками из охранки желают вбить клин в нашу партию. Не выйдет, господа держиморды!

И принял для Соколова вполне историческое решение.

— Поскольку вина этого господина очевидна, он не пожелал по-честному сотрудничать с нами и продолжает поддерживать этого слабоумного Николашку Романова, партия выносит ему смертный приговор.

В Москву, в боевую группу, полетела шифрованная телеграмма: «Незамедлительно ликвидировать полковника охранки Соколова».

*

Хотя Ленин пытался замять дело, но Джунковский воспротивился этому. С его подачи в печати появились скандальные статьи, в которых в очередной раз полоскались большевики и член их ЦК Малиновский.

Ленину деться было некуда. Ему пришлось выставить Малиновского из Думы. По решению партии он уехал за границу — «для поправления пошатнувшегося здоровья».

Грянула мировая война, Малиновский оказался в Германии. Все еще влюбленный в славного сподвижника, Ленин писал ему письма, всячески поддерживал.

*

И все-таки в 1918 году эта история пришла к логическому и кровавому концу. Из Германии на крыльях надежды прилетел в большевистскую Россию Малиновский. Российский пирог вовсю делили, хотелось и себе кусочек пожирней урвать! Сам Ильич зазывные письма писал, речи льстивые говорил.

Но тут вновь сотоварищи по партии на возвращенца набросились. Ильич, который уже дорвался до власти, вдруг решил: «Пора прозревать!» В одночасье он вдруг постиг истину: «Предатель!»

Как утверждает историк, вождь на сей раз изволил рассердиться:

— Экий негодяй! Надул-таки нас. Предатель! Расстрелять мало!

И вот пришел логический конец этой богатой на приключения преступной жизни.

В ноябре 1918 года в Кремле собрался Верховный революционный трибунал. Обвинителем был всероссийский палач Николай Крыленко. Приговор обычный: высшая мера!

Большевики поставили бывшего члена ЦК и любимого сподвижника к стенке: пиф-паф!

Эту смерть в России, захлебнувшейся кровью, никто и не заметил.

Читатель удивится вместе с нами: «Большевистский вождь, говорят, был прозорливец — сквозь века все насквозь зрел, а тут обмарался до седьмой пуговицы — не заметил. Ведь такое под самым носом творилось! Как же так?»

И впрямь удивительно! Может, какие-то глубинные, тайные причины были у такого приступа куриной слепоты? Может, не желал замечать? Эх, чужая душа, особенно великого пролетарского вождя, кромешные потемки.

Ну а самого Крыленко расстреляют его же партийные подельники в 1938 году. Во времена чудаковатого Никиты Хрущева этого преступника… реабилитируют. Бедная Россия, которую и впрямь умом понять нет возможности.

*

Тем временем боевая группа взялась за приведение смертного приговора графу Соколову, вынесенному великим вождем всех челкашей.

Пустые сети

Дни бежали. Стремительно приближался новый, роковой для России год — 1914-й.

Каждый раз, появляясь в кабинете Мартынова, Соколов первым делом спрашивал:

— Ну где Юлия Хайрулина? Эта убийца долго будет гулять на свободе?

Мартынову ответить было нечего, и ему не нравился командирский тон подчиненного. Пытаясь скрыть досаду, отвечал:

— Нет, полковник, не обнаружили пока. Хотя сделали немало для этого. Ведем постоянное наблюдение за квартирой ее отца в Петербурге, четыре дня вновь морозил лучших филеров — утюжили Немецкую и прилегающую улицы. Увы, ничего! — Выскочил из-за стола, подошел к окну, написал на морозном стекле свои вензеля и закончил: — Уверен, и она, и Эдвин сбежали куда-нибудь в Европу. Предаются любовным развлечениям на Монмартре в Париже или на Александерплац в Берлине.

— А я уверен в противоположном, — жестко ответил сыщик.

— Откуда такое решительное мнение? — В голосе Мартынова звучала легкая ирония.

— Не могут террористы сейчас бежать, дело на носу важное — устроить взрыв в Зимнем. Вот если упустим их, они уничтожат Государя и кучу важных сановников. Вот тогда, с приятным ощущением выполненного долга, уедут на отдых в Европу. Но не раньше!

Мартынов спросил:

— Чай будете пить, Аполлинарий Николаевич?

— Буду, но только самый крепкий. И пусть эклеры принесут, пошли кого-нибудь к Филиппову.

Премия за красивую голову

Мартынов распорядился относительно пирожных, а Соколов, до этого широкими шагами меривший кабинет, упал в кресло, и оно под богатырским телом заходило ходуном, едва не развалилось.

Соколов, четко выговаривая каждое слово, произнес:

— Ты, Александр Павлович, пойми: мы не можем допустить и малейшего риска для жизни Государя, история нам не простит. И необходимо выловить тех, кто сжег прокурора Александрова. Для нас это дело чести. Иначе хоть пулю в лоб…

— Ну насчет пули это перебор. Кстати, пока вы с Лениным водку пили, на Ваганьковском кладбище похоронили урну с прахом прокурора. Пол-Москвы собралось. Люди всех сословий искренне переживают случившееся. Вдова даже не плакала, вся почернела и высохла от горя.

— Еще бы, какая жуткая смерть.

— Три спектакля с ее участием в Большом театре заменили.

— Какое уж в таком душевном смятении пение! — Сжал кулаки, страшным взором заглянул в лицо начальника охранки. — Запомни мое слово, подполковник: убийц прокурора я отыщу, из-под земли достану! Но мне нужна твоя помощь.

Мартынов опять начал вздыхать:

— Ах, что я могу сделать? Вы со мной как с мальчишкой разговариваете…

Соколов хлопнул ручищей по столу:

— Эх, неладная тебя задери, ты, Мартынов, желаешь, чтобы я в одиночку отыскал Елизавету Блюм? А что охранное отделение будет делать? Жалованье и награды получать?

— Не горячитесь, Аполлинарий Николаевич! Разве вы полсотни моих филеров не замените? — не без ехидства отвечал Мартынов, который завидовал таланту Соколова и не мог забыть обидную для него трепку.

— Количество ни о чем не говорит! Сто миллионов выбирали Государственную думу, а в ней дураков оказалось куда больше, чем в процентном отношении на россиян приходится. Впрочем, даже умные люди, собравшиеся в кучу, образуют неудержимую тупую силу.

— Согласен, Аполлинарий Николаевич! — поддакнул Мартынов. — Чем больше мыслителей сбиваются в стадо, тем стадо делается глупей, — закон очевидный.

— Толпа восприимчива к внушению, легковерна, непостоянна в своих настроениях. Ловкий оратор может манипулировать мнением толпы как захочет. Вот почему монархия, особенно для России, лучше, чем парламентаризм. Впрочем, мы отвлеклись.

— Так чем могу быть для вас полезным?

— Почти ничем! Филеров, говоришь, дать не можешь?

Мартынов тяжело вздохнул, завел глаза к портрету Николая Александровича, словно призывая его в свидетели:

— Рад бы, милый Аполлинарий Николаевич, да у меня сейчас под рукой почти никого нет. Сами прикиньте: одни болеют — зима лютая, простужаются, обмораживаются, двоих при задержании банды Кочкина ранили, один на похороны матери в деревню уехал…

Соколов махнул рукой:

— Я устал слушать, закрой фонтан! Кто захочет отказать, причину всегда найдет. Обойдусь без филеров.