Оракул

Ну что ж, настала пора приоткрыть карты. Герман Парнасов, автор нашумевших романов и громких разоблачений, был жив, точнее, едва жив, хотя пребывал значительно ниже уровня земли. Пользуясь неограниченным досугом: на допросы его вызывали редко и ограничивались лишь одним вопросом: «Где бумаги прячешь, сука», он размышлял о своей горестной судьбе и с упорством собаки, учуявшей крота, искал истоки своих сегодняшних бед в дне вчерашнем. И он наконец нашел этого слепого землекопа, подкопавшего корни его райской яблоньки… Это было нетрудно, ибо вся роковая биография писателя уместилась в несколько лет триумфа и полгода одиночного заключения. С чего все началось? Да, пожалуй, с очередного симпозиума в писательской VIP-сауне.

За несколько месяцев до странных похорон.

В облаках душистого пара и банных благовоний плавали призрачные и обманчиво невесомые тела маститых литераторов. Полки сауны напоминали ступени литературного Олимпа, и чем выше поднимался по этой лестнице писатель, тем более крепкий градус принимали его тело и душа. Скрытую в тумане вершину парилки по праву занимал Герман Парнасов. Человек-тайна нежился на самшитовой лежанке и загорал в лучах невидимого солнца, солнца славы. Ступени пониже облюбовали «птицы» помельче, если иметь в виду литературную, а не природную комплекцию.

Утомленные блаженством литераторы уже давно перешли с производственных и цеховых тем на личные.

– Вы не представляете, что такое молоденькая любовница в моем возрасте, – откровенничал убеленный сединами писатель, продолжатель традиций Бунина и Набокова.

– Амброзия и нектар? Напиток бессмертия? – подсказал Шмалер.

– Допинг? Допинг для души и творчества? – допытывались другие.

– Нет, дорогие мои, это запах. Невесомый аромат истинной молодости. Это начинаешь понимать слишком поздно, когда юность становится единственно желанной роскошью. Но я обладаю женщиной гораздо полнее, когда просто вдыхаю ее.

Певец гордых Перуниц и таинственных Берегинь, Лют Свинельдович Обуянов ухмыльнулся в черную бороду, попробовал на зуб дубовый лист и презрительно сплюнул.

Как коренной таежник к лирике он относился с практично-потребительской точки зрения и в женские дебри углублялся не для вдыхания цветочков или сбора ягодок и грибков, а исключительно для энергичной и всегда удачливой охоты.

Парнасов не участвовал в разговоре. Он все еще был одинок, но не из робости или пресыщенности, а скорее из-за изысканности своих желаний. Его мечтой с некоторых пор стала ни больше ни меньше сама божественная Изида, богиня мудрости и тайны. Она восседала на троне в полумраке древнего храма и держала в руках закрытую книгу. «Никто из смертных не открывал моего покрова», – волнующе шептали ее уста.

– Скажите милейший собрат, откуда вы взяли этот сюжет, я имею в виду ваш роман «Кот в сабо», почему в сабо, а не в сапогах? – поинтересовался у Парнасова Шмалер.

– Кот в сабо – это французская аллегория дьявола, – с улыбкой пояснил Парнасов. – Шарль Перро это прекрасно знал, поэтому и обул своего кота в сапоги. А то чуете, чем запахла бы вся сказка?

– Но откуда? Скажите, откуда вы берете свои откровения? – допытывался Шмалер.

– Я не удивлюсь, если ему помогает этот самый «кот в сабо», – буркнул деревенский прозаик Зайцев, уже вышедший из моды и только по привычке допущенный в литературную баньку.

– Отнюдь, – почесывая грудь, отвечал Парнасов. – Но раз уж вы сунули нос в мой горшок, я отвечу вам вопросом. Известно ли вам, кто был автором шекспировских пьес и сонетов? И почему величайший гений человечества не потрудился выучить грамоте своих дочерей? Биографы стыдливо умалчивают, что больше всего на свете «стафордширского лавочника» интересовали цены на недвижимость и новые подряды. Все дело в том, что призрачный капитан Шекспир – это маска. За ней скрывался величайший ум той эпохи. И надо сказать, он даже не слишком шифровался, отшучиваясь знаменитой своей фразой: «Если свинья своим рылом может начертить на земле букву „А“, нельзя ли представить, что она могла бы написать целую трагедию, как одну букву?» Конечно, я говорю о Френсисе Бэконе. Современные криптографы установили Пароль Мастера, принадлежавший Бэкону. К примеру, в первой части «Короля Генриха Четвертого» слово «Френсис» встречается ровно тридцать три раза. Это и было его своеобразным автографом. Этот бедняга просто был вынужден шифроваться.

Высокий государственный муж не мог заявить об авторстве своих пьес ввиду многих причин. Считайте, что я тоже маска. Через мои книги люди узнают то, что давно должны были узнать!

– А вы не боитесь? – осторожно осведомился Шмалер.

– Чего? – надменно спросил Парнасов.

– «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку» – пожевав губками, ревниво напомнил Зайцев.

Парнасов повел румяно-налитыми плечами и прикрикнул на внезапно замершего в стоп-кадре Шмалера:

– Поддай-ка пару, критика!

Шмалер плеснул на каменку, и ароматное облако скрыло Парнасова.

– И над чем, коллега, работаете теперь? – поинтересовался Шмалер.

– «Реквием по Буратино».

– Ну это просто какое-то головокружение от успехов! – еще больше обиделся Зайцев.

– А при чем тут Буратино? – настырно допытывался Шмалер, явно намериваясь сгустить банные пары до состояния гонорара.

– Да, знаете ли, я многим ему обязан… – обронил Парнасов голос из облаков.

Завернутые в тоги литературные патриции переместились в мраморный зал для возлияний. Парнасов тоже слез со своей вершины и окунулся в прохладный бассейн. Он задумчиво плавал в розовой, подернутой туманом воде, со светлой грустью вспоминая прошлое. Да, не так-то легко вычеркнуть из памяти событие, некогда перевернувшее всю его жизнь.

Когда-то Парнасов, как все юные неудачники, писал стихи, пока не убедился, что все лучшее уже написано до него. Тем не менее он окончил литфак областного пединститута и уехал в тихий провинциальный городок сеять разумное, доброе, вечное… Во время работы в поселковой школе Герман Михайлович и вправду поначалу самоотверженно сеял и даже подавал радужные надежды, от которых внезапно хорошели молоденькие учительницы начальных классов, и он, возможно, дослужился бы даже до директорского кресла, если бы не жгучая тоска по великому огненному Слову, которую приходилось заливать, чтобы она не испепелила его изнутри. Так, находясь между небесным огнем и океаном иллюзий, Герман Парнасов все реже доверял компасу и все чаще гулял по морю житейскому без руля и ветрил. И всякий раз после очередного кораблекрушения он заново обретал себя где-нибудь в кустах сирени позади кафе «Встреча», но чаще на жесткой коечке в местном отделении милиции. Там Германа Михайловича хорошо знали и даже любили, но из школы «словесника» все же уволили. « Розу белую с черной жабою я хотел на земле повенчать! » – в раскаянии восклицал Парнасов и выл от невыразимой грусти.