Голова бога (Приазовский репортаж) (СИ)

Одним словом, достаточной настойчивости в лишении себя жизни Арман не проявил.

В самом деле: от соотечественников он был отделен степями и лесами, следовательно, о его позоре на родине никто не знал. Близких родственников не имелось, и оставалось лишь дать время однокашникам, дальним родичам и той самой девушке забыть несчастного Армана.

Предстояло как-то наладить жизнь на чужбине. Дюфор голодал, перебивался уроками, на которые его звали скорей из жалости: русский язык Арман знал весьма скромно, из-за чего польза от его учения была сомнительна.

Но как-то устроилось. Через год он разговаривал на русском свободно, впрочем, с каким-то птичьим акцентом, брался переводить книги и статьи, выписанные купцами и помещиками из-за границы. Он растил свой сад: несколько деревьев, грядка капусты, да участок, засаженный картошкой. Был и виноград: те самые несколько кустов, которые он не дал вырвать из своих рук, проявили чудеса живучести и в очередной раз пустили корни. Средство от морозов было уже известно в этих местах: кусты роз и прочие теплолюбивые многолетние растения на зиму закрывали одеялом павших листьев и земли. Листья прели, давали тепло.

Но так можно было укрыть куст, дюжину кустов, полсотни от силы — но не виноградники на многих десятинах, о которых грезилось. Но мечта не отпускала: Арман высаживал черенки или как здесь их называли — чубуки, здешнего винограда, намереваясь прививкой и селекцией вывести сорта благородного винограда, для которого здешние зимы будут родными.

По всему выходило, что это затянется на десятилетия — и снова опускались руки. Ведь в таком случае Дюфор мог не воспользоваться, а то и вовсе не увидеть плоды своих трудов.

Но жизнь если не изменилась враз, то приобрела новый оттенок. К французу как-то заглянула городская белошвейка. Не подумайте ничего этакого… Этакое случилось позже! Просто молодая женщина проходила мимо, и начался дождь. После он навестил ее в городе, пригласил погулять в городской сад. Затем она навещала забавного иностранца — в солнечные дни и дождливые, а однажды и вовсе осталась у него ночевать.

Незаметно Дюфор увлекся нежданной гостьей. Ведь эта женщина была почти столь же красива, как и та француженка, и, к тому же, гораздо ближе и несколько доступней.

Дюфор ответно нравился белошвейке: не пьет, на женщину руку не поднимет. А обращался он с ней так, что чувствовала швейка себя королевой, и от того так сладко кружилась голова. Чего еще бабе для счастья надо?

Головокружение оказалось, среди прочего признаком беременности. Пара стремительно обвенчалась — француз был человеком чести. Для того чтоб это оказалось возможным, католик-француз перешел в православие и стал Андреем Афанасьевичем. Лишенный близких в отечестве, на чужбине, через жену, он обрел множество родичей.

И что еще важней: он обрел новый смысл жизни: к своему домику он пристроил еще две комнаты и кухоньку, с удвоенным усердием рыхлил землю, придумал устройство, что поднимало воду из реки прямо к дому, следил за привоями… Ведь это все должно было перейти к его сыну, появление которого на свет он ожидал вскоре.

Однако родилась дочь.

Что, если вдуматься, тоже неплохо.

Возвращение

— Вам стоило рассказать о бомбардировке раньше!

— Да откуда я мог знать, что это так важно!

— Мне надо в город…

Дюфор покачал головой, выпуская через зубы клубы дыма — табак здесь рос куда лучше винограда:

— Но вы так слабы! За вами нужен уход!

— Плевать! Найдите мне повозку. Я оплачу! Ваша жена ведь на чем-то ехала, когда меня подобрала!

— Се была повозка, которую жена нанимала.

— Наймите снова для меня! Я заплачу!

Заплакал ребенок. Дюфор вытащил его из колыбели, и принялся укачивать на руках. Девочка была сущим ангелочком, как и надлежит полукровкам и детям, зачатым в любви. Аркадию стало стыдно.

— Я понимаю, что и так вам многим обязан, — сказал он. — Но я злоупотребляю вашим гостеприимством, в то время как мне надо быть в городе.

— Но вы же больны!

— Отнюдь!

Чтоб продемонстрировать свое здоровье, Аркадий встал с ложе и сделал несколько шагов. Вернее — попытался их сделать. После в глазах потемнело и он, чтоб не рухнуть, оперся о стенку.

Дюфор подхватил юношу, усадил его на кровать.

— Вот видите! Вы слабы! Вам надо отлежаться несколько дней.

— У меня нет нескольких дней! До города верст семь! Я могу и дойти! — Аркадий словно угрожал. — Я что, в плену?

Он хотел сказать нечто обидное о французах под Севастополем, сообщив Дюфору, что он вместе с ними — одно злодейское племя, но сдержался.

— Мне надо в город, слышите?! — настаивал Аркадий. — Дома и стены лечат!

— Отчего вы так торопитесь?

— Тороплюсь — значит надо!

Дюфор махнул рукой и резко смирился. Он отправился в Кокотеевку, где нанял для своего беспокойного гостя крестьянскую телегу. Затем отлучился в свой сад и из ветки сирени — она и без того непомерно разраслась, вырезал Аркадию палочку. Затем помог больному взобраться на телегу. Он еще пытался сопроводить Аркадия, но тот решительно воспротивился.

Тронулись и скоро выехали на Бахмутский тракт. Телегу неимоверно трясло, все четыре колеса разом скрипели, и очень скоро Аркадию стало очень дурно. Заболели все ушибы, голова, сердце. Но возвращаться было уже поздно, и юноша лишь попросил ехать медленнее.

Следовало держаться — он как сэр Ланцелот Озерный, под которым убили скакуна. Но он все равно спешит на врага, пересев на крестьянскую телегу. Правда, вместо копья у Аркадия вместо копья — клюка.

Ближе к вечеру, когда дорога перекатила через очередной холм, Аркадий наконец увидел Гайтаново с его черепичными крышами, с садами.

Еще далече было до осени, но уж на земле лежал павший лист, в садах хозяева сгребали бурьяны и сухостой. И обычно ближе к вечеру жгли костры. Порой дымы затягивали все улицы и проулки, и человеку непосвященному могло показаться, будто в городе бедствие, пожар. Это был тот самый дым отечества, сладкий и приятный. Без него не было для Аркадия родины, этого дыма не хватало ему во время жизни в Харькове.

Когда костры прогорят — в них хорошо печь картошку. Но ведь если подумать: печеный картофель — еда для путешественника. Для того, кто сгребает листву в своем саду возможно приготовить картошку так и этак на своей кухне. Но хочется именно этой — с запахом дымка, порой подгоревшую, но такую вкусную.

А еще хорошо под картошечку чесончок, но обязательно зеленый, а не в зубчиках. В зубчиках — то лучше на зиму отложить. А к чесночку — черного хлеба, да соленого сала, такого, розового с алыми прожилками мясца. Ну и коль появилось сало — то к нему самогона прозрачного, как слеза ребенка.

При этом такое благолепие наступает, если все это собрать да в хорошей компании, что воструби ангел Судного Дня, ему бы сказали: «Обожди, не шуми. Отложи свою дудку, присядь с нами». И Конец Света перенесся бы на неопределенное время за ненужностью.

— Аркаша! Где ты шлялся! — Ники тут же заключил товарища просто в медвежьи объятия, и в глазах юноши потемнело от боли.

— Тише, тише… Раздавишь.

— Ты хромаешь! Откуда у тебя такая ужасная клюка?..

— Упал с лошади, — отмахнулся Аркадий. — Теперь хромаю словно Байрон.

Просто удивительно, что в драке ему не сломали руки или ноги, однако же пару ребер, похоже треснуло. Мадам Дюфор перетянула переломы широкими лентами, вырезанными из простыни, однако же от боли это не помогало.

— Где ты пропадал, мерзавец! Мы тут думали тебя с собаками искать. Что с тобой было! На тебе же лица нет!

— Где был — там меня нет. Расскажи, что тут было.

— Это ты о чем? — не понял Ники.

— О бомбардировке…

Николай вздернул бровь:

— Прямо так с порога о бомбардировке?.. Давай я тебе хоть чаю попрошу?..

— Чая? А винца не найдется? А лучше водочки.

— Водочки? От кого я это слышу? Аркаша начал пить водку! Это надо отметить! У меня совершенно кстати есть бутылочка коньяка. Давай ко мне!