Только одной вещи не найти на свете

Они по диагонали пересекли площадь Карму и начали подъем по улице Триндаде, почему-то вдруг прервав разговор. Длинные ноги Эдлы напоминали белые ножницы. Улица пестрела лавками, и витрины выставляли напоказ самый изысканный товар, но Эстебан и его спутница не могли позволить себе остановиться и полюбоваться на всю эту роскошь. Когда они подошли к дому с фасадом, расписанным ангелами и рогами изобилия, Эдла кивком указала на дверь. Человек, сидевший в холле за массивным столом, взял три монеты и вручил им билеты. Они проследовали во внутреннее помещение, где потолок был образован перекрещенными балками, черными и круглыми, — сеньорита Остманн едва не касалась их головой. В окно виднелся сад. Дом был старинный: беленные известью стены, выложенный красными плитами пол, запах ветхости и свежести — все говорило о минувших веках. У входа в прямоугольный зал, напоминающий обеденный, Эстебан заметил стеклянную витрину, а в ней — марионетку. Кукла была одета в камзол с позументом, на голове — парик. Маленький деревянный Казанова. Не слишком тонко вырезанные черты лица выражали уныние и сонливость. Кружевами, торчащими из рукавов, уже давно кормилась моль.

— Это один из самых старых домов Лиссабона, — сообщила сеньорита Остманн, и голос ее причудливым эхом раскатился по залу. — Один из немногих, переживших землетрясение тысяча семьсот пятьдесят пятого года, хотя одно крыло было разрушено, как и конюшня в глубине двора. Теперь здесь Лиссабонский музей марионеток. Его называют Домом лабиринта, потому что в саду находится красивейшая живая изгородь в форме лабиринта. А теперь взгляните вон туда, сеньор Лабастида, на цоколь.

Эстебан отвел взгляд от марионетки в витрине и увидел, что по всей длине стен над самым полом навязчиво повторяется маленький коричневый рисунок — носорог. Дом принадлежал да Алпиарсе, здесь держал он своего носорога. После этого открытия здание сразу показалось Эстебану одновременно и притягательным, и чудовищным. Он представил себе, как носорог возлежит на шелковом ложе в окружении слуг и, вознеся вверх свой рог, принимает визиты знатных персон. У Эстебана вдруг появилась смутная догадка, будто носорог тоже должен быть символом чего-то, как и орел или, скажем, голубь, но значение этого символа от него ускользало.

— Андреа Месауро, — сказала Остманн, — тот, что позднее стал известен как Ашиль Фельтринелли, был молодым прелатом, служил секретарем в Венеции в семействе Кастровальва — самом влиятельном в Венецианской республике. Ему-то и принадлежала честь обнаружения документа, то есть копии, сделанной слугой, которая попала в связку торговых договоров и потом затерялась на венецианской бирже. Ознакомившись с содержанием манускрипта, он вознамерился восстановить былую славу Заговорщиков, но княжеская гвардия нарушила его планы. Месауро скитался по Швеции, Германии, Испании и Франции, пытаясь распространять евангелие от дьявола, но везде наталкивался на враждебный прием властей. И только в Лиссабоне, где-то около тысяча семьсот пятьдесят третьего года, беглый итальянец нашел покровительство у экстравагантного скульптора, служившего при дворе короля Жозе Первого — дона Игнасио да Алпиарсы, смертельно озабоченного болезнью носорога, которого он любил больше жизни и о котором заботился, как о ребенке. Итальянец и скульптор собрали вокруг себя кружок знатных людей, недалеких и праздных, мечтающих о чем-нибудь новеньком, и опять основали общество Заговорщиков — второй его виток. Папессой сделали некую авантюристку из аристократического рода, англичанку, женщину обжигающей красоты, с пышной рыжей шевелюрой — леди Эстер Стэнхоуп. Еще до вступления в секту она пользовалась скандальной славой: например, разгуливала голой в садах своего дворца в сопровождении черного невольника, который ублажал ее, когда ей того хотелось. А еще она занималась фехтованием и принимала опий. Это для нее да Алпиарса отлил четырех ангелов и на пьедестале каждого выбил четвертую часть заговора — чтобы архиепископы четырех церквей хранили по одной из них.

— Но не только часть заговора, — немедленно заметил Эстебан.

— Не только, сеньор Лабастида, и вам это отлично известно. — Взгляд сеньориты Остманн сделался мрачным и весьма грозным, так что Эстебан даже отступил на шаг. — На пьедестале каждого ангела выбит фрагмент заговора, точно перенесенный из манускрипта, который Фельтринелли обнаружил в Венеции. Есть еще четыре еврейские буквы, которые, если их соединить, дают нам nun-tet-shin-lamed — Сатана. Этим именем называют Врага в Ветхом Завете. Но это не просто знак почитания, это еще и след: надписи на четырех статуях надо расположить между собой в определенном порядке, и тогда можно будет прочесть некий текст.

— Да, — сказал Эстебан, — и еще у нас есть начало строк из стихотворения, помещенного в конец «Mysterium» Фельтринелли, а также несколько строк на неизвестном языке. Что все это значит?

Эдла Остманн глубоко вздохнула. Они шли мимо марионеток — маленьких и внимательных зрителей, которые молча следили за каждым их движением своими внимательными нарисованными глазками. Миниатюрные драконы с бумажными языками, принцессы и рыцари, обезображенные молью и ржавчиной, — они висели по стенам, словно маленькие преступники, забытые палачом на виселицах.

Эстебану почудилось, будто они с сеньоритой Остманн здесь не одни и все эти затаившиеся наблюдатели тоже интересуются ужасными и волнующими событиями, которые происходили когда-то в этом самом доме. На пороге нового зала, охраняемого безруким арлекином, Эдла Остманн приостановилась и сказала:

— В венецианском манускрипте содержалось не только заклинание, там имелись еще и точные указания касательно того, где и как заклинание следует произносить. Но на пьедесталах нет и намека на это, так что мы вправе предположить, что стихи и текст на неизвестном языке несут в себе некий ключ. Честно признаюсь, я понятия не имею, какая связь существует между тем и другим и какой это язык. Книги знаменитых демонологов пестрят отрывками на неизвестных языках, на которых эти мудрецы пытались сообщаться с дьяволом и бесами: загляните в труды Тритемиуса или Джона Ди. В то же время остальную символику с пьедесталов нетрудно расшифровать. Вы, разумеется, заметили, что у левой ноги каждого ангела помещено маленькое существо — лев, орел, человек и бык. В Книге Иезекииля — первая глава, стихи с пятого по тринадцатый — есть описание четырех крылатых человекоподобных животных: у каждого четыре лица, центральное — человеческое, с правой стороны — лицо льва, с левой — лицо тельца, а над всеми тремя — орлиное. В Апокалипсисе чудовища появляются вновь, теперь это — человек, лев, бык и орел с крыльями, усеянными глазами. Комментаторы не сошлись во мнении относительно этих созданий, в своих толкованиях они говорят то о неявном присутствии Бога, то о способности дьявола преображаться; помещенные рядом с бронзовыми ангелами, они служат антагонистами четырем евангелистам: символика этих существ видится и в символике четырех евангелистов. Что касается хромоты, то во всех примитивных культурах физический изъян почитался знаком извращенности: в Книге Царств рассказывается о том, как жрецы Ваала хромали, исполняя ритуальный танец, а в Книге Бытия — о том, как ангел, сражаясь с Иаковом, повреждает жилу в ноге. Сатана охромел, упав с Небес на Землю.

Наконец они зашли в маленькую квадратную. комнату, где уже не увидели ни одной куклы на стенах, покрытых типично лиссабонскими голубыми изразцами с характерным растительным орнаментом или гротескными изображениями, какими, как правило, отделывают притолоку в кондитерских. Но здесь изразцы образовали настоящий город — бледно-голубой город, который казался призрачным, ирреальным, как театр марионеток. Голубые домики жались друг к другу, создавая террасы, а длинные гирлянды слепленных меж собой фасадов напоминали фантастическую оперную декорацию. Дворцовые перистили сменялись фронтонами академий, затем шли арены с трибунами, за ними — голубые крытые галереи, которые робко высовывались из-за балюстрад военных школ. А в центре каждой стены этого удивительного зала была изображена маленькая круглая площадь, приютившая едва различимую фигурку с едва намеченными крыльями и вывихнутой ногой, а рядом — некое существо. Этот амфитеатр, окружающий их, этот таинственный голубой мир точно повторял иллюстрации в книге, фрагменты из которой Эстебан пытался перевести и по страницам которой Алисия блуждала, спасаясь от удушающих ночных кошмаров. Этот Новый Вавилон, нарисованный на стенах, пустил корни в сердце дома, населенного марионетками. Впервые Эстебан созерцал город собственными глазами, а не представлял его по сбивчивым описаниям Алисии. Он как зачарованный двигался вдоль стен, останавливаясь у каждого рисунка. И только тут ему яркой вспышкой открылся истинный смысл собственного визита в Лиссабон: он приехал сюда, чтобы увидеть этот потаенный, невероятный город. Севилья и Лиссабон — отражения, маскарадные облачения, смехотворные толкования архетипического, идеального города, который Алисия исходила вдоль и поперек и который теперь явился Эстебану во всей своей притягательности. Новый Вавилон был столь же реален — или даже более реален, — чем все те смутные города, где Эстебан влюблялся, по которым бродил, которые стали главами его недолгой пока еще и скромной жизни, утекающей куда-то, как вода. Он вспомнил сказку из «Тысячи и одной ночи» (опять и опять литература): там человек спит во дворике своего дома под пальмами и видит сон, будто в каком-то далеком городе в некоем доме зарыт клад; он едет в этот город, отыскивает нужный дом, но хозяева гонят его прочь; тогда он описывает хозяину свой сон, а тот с издевкой советует пришельцу не верить снам: ему самому каждую ночь снится дворик с пальмой, где зарыт клад. Клад и вправду находился в доме того, кто совершил путешествие, но чтобы узнать об этом, ему пришлось проделать дальний путь. Эстебан проехал пятьсот километров, чтобы вникнуть в суть видений Алисии.