Тайна Шампольона

— Морган де Спаг, не выгораживаешь ли ты его?

— Дорогой Орфей, ты знаешь, что во всех формах власти есть хорошее и плохое. В данном случае, я считаю, хорошее перевешивает. Бонапарт — деспот. Но неужели ты предпочитаешь слепое насилие Революции или несправедливости Старого Режима?

— Наименьшее из всех зол — так, что ли?

— Решение, которое борется против двух искаженных систем; двух крайностей, которые так навредили Франции. Его желание состоит в том, чтобы мы все жили в мире. В гармонии… Справедливое равновесие, где каждый может показать себя. Я его понял. Прежде чем сделать это, я подверг его пытке вопросами и теперь могу держать пари, что Бонапарт найдет в каждом режиме то, что может быть хорошо для Франции.

— Просвещенная Империя как новый путь…

— Ты когда-нибудь услышишь мои аргументы?

— Я бы так этого хотел… Но этот режим с самого начала построен на фундаментальной ошибке.

— Какой?

— Если Бонапарт принесет стабильность, которой так не хватало Франции, я могу лишь аплодировать. Если он реформирует Францию, чтобы сделать ее стабильным государством, я подписываюсь под его прокламациями…

— Он это сделает! — выкрикнул Морган голосом, полным надежды.

— Подожди! Я не закончил. Остается только, чтобы эту программу осуществил деспот…

— Но это же не какой-то там паша из Сен-Жан-д'Акра…

— Умеренный деспот — это твоя теория? Пусть так. Я опять соглашаюсь с нашим предсказателем. Но ты не можешь отрицать, что для этого человека нет другой законности, кроме собственной. Все то, что он сделает хорошего или плохого, будет длиться, лишь пока он у власти. Умрет ли он в своей постели или его убьют (а это для всех деспотов едино), все, что он предпринял, не послужит ни для чего, ибо законность его актов прекратится в тот самый миг, когда его не станет. Король опирался на Бога. Демократия — на большинство. Эти два режима вписываются в некую временную продолжительность. Но у деспота нет будущего. Он живет только в настоящем. После него ничего не будет. Объясни мне, как стабильность, созданная Бонапартом, продолжится, когда его не станет?

— Я задавал этот вопрос Бонапарту.

— Позволь мне угадать. Он ответил: «Вот почему я хочу стать Императором». Таким образом, деспот хочет создать себе наследников! Он знает, что его легитимность связана только с ним самим, и чтобы преодолеть это препятствие, собирается построить Империю. Но вопрос не решен. Его решение лишь откладывается. Империя требует наследника. У Бонапарта его нет. И даже если… Его Империя станет чем-то вроде монархии. Хозяин заставит называть себя Государем. У него будет свой двор и свои бездельники, свои титулы и свои вассалы… Это не для нас, Морган! Несправедливость возвратится. Все, что мы создали, будет разрушено.

Прости меня за то, что я так говорю, но ты меня не убедил.

Я продолжаю думать, что Империя обречена на провал, ибо власть ее основывается лишь на качествах одного человека, а человек этот смертен. Все хорошее, что он сможет сделать, уйдет вместе с ним. И тогда останется только деспот и его диктатура…

Я замолчал. И все долго молчали. Кучер хлопал кнутом.

Мы замкнулись в себе. Экипаж стал таким большим, что, даже подпрыгивая на ухабах, мы не касались друг друга плечами.

Через час мы будем в Экс-ан-Провансе. И там попрощаемся.

Фарос готов был расплакаться. Морган смотрел на меня пристально и нежно. Его лицо побелело как мел. Он закашлялся, его дыхание походило на стон. Он склонился ко мне и взял меня за руки.

— Твои слова — это мои слова; твоя критика — моя критика. У меня было время обсудить план, о котором говорил Бонапарт, и я знаю, что вопрос срока, будущего, вечности того, что он собирается совершить, в наивысшей степени волнует и его. Я полагаю, он мог бы не идти до самого конца хотя бы по этой единственной причине.

— Почему ты так его поддерживаешь?

— Чтобы меня понять, согласись дослушать. Я спросил Бонапарта: что будет после вас? Да, как и ты, я говорил о дес-поте и о тиране. Я сказал ему о риске, которому он подвергает Францию, вручая ее судьбу человеку, который не может жить вечно. Срок?.. Этот вопрос мы рассмотрели. Наследник? Он думает об этом, но Жозефина — не решение. Тогда как решить проблему? Как пережить самого себя, как обеспечить преемственность своей власти? Он не может или не хочет отвечать, — прошептал Морган, — пока мы не откроем тайну фараонов…

Он замолчал и разразился кашлем.

Фарос взмахнул бутылкой водки:

— Фараонов, говоришь?..

Морган одним глотком осушил полный стакан.

— Вечность фараонов, — вздохнул он. — Он мне об этом говорил 30 сентября 1801 года, когда вы находились на борту «Amico Sincero»… Я вошел к нему вместе с министром внутренних дел Шапталем. [159] У нас была очень деликатная миссия. Мы должны были рассказать ему, что Розеттский камень похищен англичанами и что ученые возвращаются с пустыми руками. Его гнев был ужасен. Он приказал Шапталю выйти и закрыл дверь своего кабинета. Мы остались одни.

Он подошел к своему рабочему столу и смел ладонью все, что на нем было. Доклады, письма… Все полетело на пол! Чья-то голова осмелилась показаться из-за двери. Это была Жозефина. Он на нее рявкнул. Я прошептал, что у нас есть четкие копии. Дюгуа доставил их из Каира. Они во Франции. Их уже изучают. Он сел за стол и наиспокойнейшим голосом осведомился, каковы результаты. Я ответил: «Три текста одного и того же содержания. Один из них может привести нас к фараонам». Он захотел узнать, согласны ли с этим в Париже. В одном пункте лингвисты сходятся, уточнил я: речь идет о священном тексте. Из этого можно заключить, что иероглифы образовывали письменность, которой священники славили фараонов. Но чтобы понять текст в целом, нужен дешифровщик, однако я не преуспел в том, о чем он просил меня 22 августа 1799 года, когда мы оставляли Египет на борту «Мюирона». У меня еще не было «слесаря», как выразился Бонапарт. Я замолчал. Я подвел итог тому, что мы знали. А знали мы немного. Что еще он сбросит на пол? Ничего. Он улыбнулся. Он не хотел отчаиваться по поводу дешифровщика, а из моей речи почерпнул надежду в двух словах: «священный» и «фараоны».

Он увидел в этом подтверждение того, о чем уже догадался в Египте и что могло послужить для его проекта…

— Империя?

Морган кивнул:

— Продолжительность Империи… И его вхождение в Историю… Точно те же вопросы, что задаем мы. И вот как он на это ответил…

Морган говорил еще долго. Наступил вечер. Тем временем мы уже въехали в Экс. Совершенно опустошенный, Морган замолчал. Фарос принял от него эстафету:

— Если подвести итог, Бонапарта всегда будет преследовать его сверкающее видение у подножья пирамид. По его мнению, иероглифические знаки выковали легитимность династии правителей, которая продержалась во времени тысячи лет. В Египте глава экспедиции убедился, что их расшифровка могла бы помочь ему завоевать Восток. Отныне он пошел дальше и думает, что эта письменность будет для него полезна, чтобы установить свою власть в Европе…

Я тут же вмешался:

— Верить в политическую власть языка фараонов… Это хорошо для Египта… Но в Европе?

— В этом отвага и, возможно, гений Бонапарта, — ответил Морган. — То, что мы теперь знаем о Розеттском камне, убеждает нас в священном характере древнеегипетского языка. А священное — это универсальная идея, разделяемая всеми с незапамятных времен.

— Священная письменность, в этом нет никакого сомнения, — прервал его Фарос. — Мы это знаем. Текст Розеттского камня имеет религиозный смысл. Но универсальный?..

Только божественное является, без сомнения, универсальным, признанным всеми во всех цивилизациях. — Он потер руки: — Это дело становится увлекательным!

Я еще раз попытался остудить их пыл:

— Существуют и другие мертвые языки, связанные со священным и богослужениями. Месса на латыни, на коптском. Чем язык фараонов от них отличается?