Сикстинский заговор

В Зале святых он вдруг замер. Если он положит «Книгу молчания» туда, откуда взял, в ящик с документами Джанпаоло, о ней забудут, возможно, на пару столетий а может, и на целую вечность. Но уже через минуту он отказался от этой мысли. Разве так решается эта проблема? Волнение заставило кардинала пойти дальше. Он думал о пророке Иеремии, которого Микеланджело изобразил с собственным лицом, лицом знающего. Вокруг Иеремии – фигуры не святых, а язычников. Сделал он это намеренно. Уж лучше бы кардинал не открывал ящик с документами Джанпаоло!

Наступила ночь, пасхальная ночь. Из Сикстинской капеллы доносились хоралы во славу Господа. Он слышал звуки и хотел принять участие в церемонии, но не смог. Еллинек бродил по пустым коридорам и вслушивался в песнопения, раздававшиеся из Сикстинской капеллы.

Mi-se-re-re [145]– отдавалось эхом в голове кардинала, voci forzate [146]небесной чистоты, голоса кастрированных певцов, заглушаемые металлическими тенорами, вступающие печальные басы, каждый полон любви и боли. Кто бы ни слушал во время Triduum sacrum [147]исполняемые псалмы, когда свечи на мгновение гаснут, символизируя то, что все покинули Христа, когда понтифик преклоняет колени у алтаря в полнейшей тишине, пока не прозвучат первые слова. И потом все громче и громче зазвучит многоголосое «Christus/actus est». [148]Кому довелось пережить однажды эту musica sacra,тот до конца жизни ее не забудет: без сопровождения органа, а капелла, только чистые голоса, нагие, как фигуры Микеланджело, они трогают до слез, волнуют, как ливень, вызывают жажду и пробуждают желание, как Ева на фреске флорентийца – miserere.

Сам не зная как, Еллинек вернулся в библиотеку Ватикана, туда, где все началось. Он открыл окно и глотнул свежего воздуха. Слишком поздно он понял, что это и есть то самое окно, на котором повесился отец Пио. И, вдыхая ночной воздух под звуки церковной музыки, похожие на заупокойный плач, кардинал ощутил головокружение. Звуки хорала крепли, восхваляя Господа Иисуса, который вознесся на небо, близилась кульминация. Еллинек слегка наклонился. Совсем немного, но достаточно для того, чтобы потерять равновесие. Во время падения его заполнило счастье. Потом он больше ничего не чувствовал.

Сторож, который наблюдал эту сцену, позже сообщил, что кардинал во время падения вскрикнул. Он был не вполне уверен, но, кажется, кардинал воскликнул: «Иеремия!»

О грехе молчания

Так окончилась история, которую мне рассказал брат Иеремия. Пять дней кряду мы встречались в райском саду монастыря. Пять дней я слушал его в садовом домике и не решался задать ни единого вопроса. Монастырский сад, садовый домик и монах с окладистой бородой стали близки мне. Брат Иеремия с каждым днем все больше доверял мне. Если в первый день нашего знакомства он говорил сдержанно, останавливаясь, то день ото дня речь его лилась все свободнее. Иногда мне казалось, что он торопится прервать повествование, опасаясь, что нас могут разоблачить.

На шестой день я снова поднялся в сад по каменной лестнице.Шел дождь, но сад был еще прекраснее. Цветы, полные капель воды, наклонились к самой земле. Я срадостью спрятался в тени домика. В тот день мне хотелось задать брату Иеремии много вопросов, но он не явился. Я не знал, что же случилось, что могло помешать брату Иеремии прийти. Весь день я просидел в беседке один на один со своими мыслями. Дождь барабанил по крыше. Что мне делать? Может, спросить о брате Иеремии в монастыре? Но это вызовет подозрения и навредит брату Иеремии.

Поэтому я дождался наступления седьмого дня. Солнце засияло снова. Я очень надеялся, что вчера нашей встрече помешал дождь. Но Иеремия не появился и на седьмой день. Я вспомнил, как он говорил, что если бы мог, то сбежал бы. Но как парализованный мог сбежать?

Из монастырской церкви доносились вечерние песнопения. Был ли там брат Иеремия? Я ждал окончания службы, затем направился прямо в монастырь. Один из монахов, которого я встретил в коридоре, показал мне путь к келье аббата. Тот сидел в просторной холодной комнате с деревянным полом, окруженный древними фолиантами, под растением, достигавшим потолка. Пожилой лысый человек в очках без оправы.

Я как можно более обстоятельно описывал аббату встречу с Иеремией, но он меня прервал, спросив, зачем я это ему рассказываю. Я не понял его вопроса.

Я ответил, что все это услышал в течение пяти дней в этом монастыре от брата Иеремии, который находится здесь не по своей воле.

Брат Иеремия? В этом монастыре нет никакого брата Иеремии, как не существует и парализованного в инвалидном кресле.

Меня будто громом поразило, и я поклялся аббату, что говорю правду, что Иеремии не дают общаться с людьми, что с ним обращаются как с сумасшедшим. Но ведь Иеремия не сошел с ума, я был в этом уверен.

Аббат смотрел на меня маленькими глазками, качал головой и молчал. Но я не унимался. Все это вполне могло быть связано с рассказанной мне таинственным монахом историей. Мне кажется, имя брата Иеремии является лишь прикрытием, я подозревал, что под личиной брата Иеремии скрывается кардинал Еллинек, префект Конгрегации доктрины веры, который, доведенный членами курии до самоубийства, все же выжил.

Аббат остался глух к моим словам, встал, направился к полке с книгами и достал газету. Он развернул ее передо мной на столе и молча указал на заметку на первой странице. Номер вышел вчера. Заголовок гласил:

Под статьей была фотография кардинала Еллинека, сделанная на пресс-конференции.

Я глубоко вздохнул.

Аббат предположил, что мне привиделось все это: встреча с монахом, его истории.

– Нет, нет! – воскликнул я. – Пять дней подряд я встречался с братом, слушал его, помню его лицо и каждую морщинку, отличу звучание его голоса от любого другого. Это был не сон, брат Иеремия действительно существовал, он был парализован и беспомощен, а днем какой-то другой брат привозил его в кресле в монастырский сад. Ради Бога, это же было на самом деле! Лысый аббат все твердил, что я ошибаюсь. Если бы в монастыре жил парализованный, он бы точно знал об этом.

Меня охватила беспомощная ярость, я почувствовал то, что должен был ощутить брат Иеремия. Я ушел от аббата не простившись и направился по длинному коридору вниз, к каменной лестнице. Через узкую дверь я вышел в сад. Источник журчал и искрился, как всегда. Двое братьев в серых одеждах сметали следы, оставленные креслом-каталкой.

С тех пор меня не оставлял вопрос, как мне быть: говорить или молчать. Имею ли я право рассказать о той тайне, что доверил мне монах? Слова, бесспорно, могут быть греховными. Но и молчание тоже.

Многое из того, что касается этой истории, останется тайной, которая никогда не будет раскрыта. До сих пор у меня нет объяснения, почему не была стерта буква «А», начальная от слова ABULAFIA, на свитке у ног Иеремии. Любой, у кого есть глаза, может увидеть ее там и сейчас.