Визит дамы в черном

Но Дмитрию показания артельных молодцов казались вполне убедительными.

Глава 11

Колычев допросил Полушкина и Верховского. Егор рыдал и, размазывая слезы, клялся, что не убивал.

— Да я к Савелию Лукичу, как к родному, — всхлипывал он, — как к батюшке. Он же меня крестил. Ну да, проворовался я маленько, мой грех, на собственную лавочку денег мечтал подкопить. Но чтобы убивать — это никак невозможно…

— Полушкин, — Дмитрий старался говорить строго и официально, — вы ведь угрожали Ведерникову расправой, это многие в городе подтверждают. За три дня до убийства посетители буфета в гостинице «Прибрежная» у пристани, где вы с друзьями пили пиво, слышали, как вы кричали: «Попомнит у меня Ведерников! Убью жирную гниду!» Показания об этом дали восемь человек разных сословий, не считая буфетчика Потапа Черных…

— Дмитрий Степанович, вы человек образованный, рассудите по справедливости, — спьяну-то чего не скажешь! Мы там в пивко водочки плеснули, так меня и повело на высказывания… Мой отец, покойник, как напивался, всегда матери кричал: «Убью, дура, дождешься у меня!», а прожили двадцать лет душа в душу, и теперь матушка каждый престольный праздник на его могилку ходит и слезы льет. Слова, они ведь так, пустое сотрясание воздуха, пока за ними дел нет. Вот вам крест, если я что и позволил себе кричать, так только во хмелю и по большой глупости. А Потапка-буфетчик — он известная шельма, небось все переврал! За ним такое водится… Я, может, по Ведерникову сам слезы лью, такого-то хозяина не найти больше. Да и вся моя жизнь теперь загубленная… Пока был Савелий Лукич жив, так хоть надежда оставалась, что простит он меня и обратно примет в контору. А теперь пути назад нет…

Вороватый и истеричный Егорушка был не слишком симпатичен Дмитрию, но что Полушкин — убийца, Колычев не верил.

Повторный опрос артельных, с которыми Егор разгружал баржу, еще раз подтвердил его алиби — Полушкин весь вечер таскал мешки на глазах у других грузчиков и с пристани не отлучался.

Хотя представить себе, как Егор с ружьем сидит, согнувшись в три погибели, в шкафу и ждет крестного, чтобы отомстить за свои обиды, как раз было легко… Но это — всего лишь свободный полет фантазии, рисующей произвольные, не слишком убедительные картины убийства. Следствие могло опираться только на факты. А никаких улик, кроме прилюдных пьяных угроз в трактире, против Егора не было. Грузчики в своих показаниях проявляли полное единодушие — Полушкин был с ними, и весь сказ.

— Хоть под присягой, хоть на суде, хоть перед самим Господом подтвердим — Егорка никуда не отлучался! — твердили они. — За что другое, ваша милость, не скажем, а что убийства на нем нет — вот вам крест! Безвинно вы его под арест забрали…

С Верховским дело обстояло сложнее. Он казался растерянным, не хотел отвечать на вопросы, мямлил что-то невразумительное или просто молчал. Первые допросы, проведенные Колычевым, не дали следователю никаких новых фактов.

В конце концов Верховский взял себя в руки, к нему вернулось его обычное высокомерие. Вячеслав снова стал смотреть на судебного следователя и других представителей власти свысока.

На очередном допросе его понесло на обличительные высказывания, и он произнес гневную речь о царских псах, душителях и вешателях, чей век уже отмерил гнев народный…

Причем было непонятно, кого следовало считать царским псом и душителем — то ли Ведерникова, далекого от царской службы, но чей век уж точно был кем-то отмерен, то ли самого Колычева, который пока, невзирая на гнев народный, жил и здравствовал, исполняя должность чиновника судебного ведомства… Четких определений в патетической речи Верховского не было.

Воодушевившись, Верховский приводил примеры громких убийств, совершенных по приговору партии эсеров, и намекал, что Ведерников вполне заслужил подобную участь.

Слова, используемые эсером, звучали как-то дико — «полицейщина», «террорная работа», «партизанские действия». Где-нибудь на митинге революционно настроенной молодежи такая речь могла бы произвести впечатление… Колычеву она казалась утомительной и чрезвычайно далекой от сути допроса, но он решил дать Верховскому возможность высказаться, может быть, в запале тот проговорится о чем-нибудь важном.

— Политический террор должен быть всеохватным! Мы ведем его и против тузов самодержавного режима, и против мелких козырей с шевронами за беспорочную службу, и против экономических пауков, пьющих кровь трудового народа…

Да, это была речь для митинга или партийного собрания, а в казенном кабинете перлы красноречия Верховского пропадали даром — никто, кроме судебного следователя и письмоводителя, составлявшего протокол допроса, не слышал этих обличений, а чиновники судебного ведомства предпочитали темы менее отвлеченные…

— Возвращаясь к убийству Ведерникова, — Дмитрию стоило труда прервать Верховского, имевшего большой опыт публичных дискуссий и выступлений на политических митингах и не любившего уступать инициативу оппоненту. — Вы утверждаете, что весь вечер провели дома. Однако, согласно показаниям вашей квартирной хозяйки, в сумерках вы вышли на крыльцо, имея при себе сверток, постояли в палисаднике и направились в сторону Трифоновской улицы…

— Я знал, что старая дура имеет обыкновение за мной следить, но полагаю, что на сей раз она ошиблась. Ей примерещилось впотьмах. Знаете, сумеречный свет такой обманчивый… Я получил новые книги из Петербурга и весь вечер читал.

— Но сапожник Акинфиев, живущий в доме напротив, утверждает, что в ваших окнах весь вечер не было света. Вы читали в темноте?

— Это невыносимый город, наполненный тупыми людьми! Сапожник Акинфиев — горький пьяница. Он не может определенно утверждать, был ли свет в моем окне или нет, так как наверняка валялся где-нибудь пьяный в стельку. Знаете выражение «пьет как сапожник»? Это как раз про Акинфиева. Тоже мне, свидетеля нашли, господин следователь! Даже если вашему Акинфиеву с пьяных глаз что-либо показалось и он не увидел света в окне, почему я не мог читать, скажем, в чулане? Закон этого не запрещает!

— А может быть, вы читали в погребе, господин Верховский? — невинным тоном поинтересовался Колычев.

— Эх, Дмитрий Степанович, вы молодой человек, образованный, с принципами, а по поручению охранки фабрикуете против меня липовое дело. Мне отвратительны представители нашей так называемой интеллигенции, которых верноподданнические чувства разъедают, как коррозия металл. Вы совсем недавно были студентом Петербургского университета, этой колыбели свободомыслия. Сколько надежных борцов пришли из университетских аудиторий и встали в наши ряды… А вы? Вы пошли на службу режиму, вы гордитесь своей принадлежностью к касте бюрократов, вы холопски, не прекословя, внимаете начальству… Вы собственным хребтом подпираете прогнивший самодержавный строй и не даете ему рухнуть и освободить страну от гнета! Вы жалки и мерзки в своем служебном рвении!

— Можете сколько угодно сотрясать воздух вашими язвительными замечаниями, господин Верховский! Меня не так легко заставить стыдиться своей службы. К какой касте вы бы меня ни отнесли, остается главное — закон есть закон. Человек, совершивший уголовное преступление, должен за него отвечать. А насчет «колыбели свободомыслия», «прогнившего строя» и «надежных борцов» — я и в бытность свою студентом не терпел политической трескотни. В настоящее время меня интересует только один вопрос — кто совершил убийство господина Ведерникова? Я сделаю все от меня зависящее, чтобы предать этого человека суду.

— Вы, конечно, можете законопатить на каторгу еще одного борца с самодержавием, но на мое место придут другие!

— Не тратьте на меня свой революционный пыл, господин борец! Скучно это все слушать… Вы полагаете, что я хочу вас законопатить на каторгу, а я предпочел бы законопатить убийцу. Если убили вы, то вас, а если не вы, тогда настоящего преступника. Мое единственное желание — объективно разобраться в этом деле и предать суду убийцу. Повторяю, убийцу, а не первого подвернувшегося мне под руку человека!