Без семи праведников... (СИ)

Дружок оправдал ожидания д'Альвеллы и даже превзошёл их.

— Молодец. Но раз ты так много знаешь, может, скажешь, кто отравил твою подружку? Не ты ли сам, кстати?

— Умный человек не станет мочиться в кастрюлю с трюфелями, даже если знает, что ест их не он один, — доверительно сообщил ему лесничий. — Красоток, готовых раздвигать ноги, немало, но тех, кто норовит промеж этих ног всунуться — в десять раз больше. Теперь вот остались они — сам он, Пьетро, Густаво, эскулап, молодые самцы-камергеры, да чернокнижник с рифмоплётом — на мели… Куда теперь сунуться? Супруга Манзоли занята, да и берёт немало, Бартолини так дерьмом провонялась — что за неделю не выветрится, у Джулианы не протолкнуться. Министр финансов, жлоб и сквалыга, делиться тоже не собирается…

Тристано смерил дружка недоумевающим взглядом.

— Слушай, до меня только дошло… А почему это вы все — далеко не нищие — ошивались у этих Верджилези с Бартолини, а у Манзоли да Тибо — банщики, псари да конюшие крутились? Тебе, что, заплатить нечем было?

Красивое лицо Альмереджи перекосила кривая усмешка.

— Так это ж только дружок-то ваш переборчивый, — промурлыкал он ядовито, — недотрога и чистюля мессир ди Грандони, считает, что в дерьме нет градаций. Есть, по крайней мере, бесплатное-то дерьмо лучше, чем то, за которое платить приходится. Поэтому мы всю второсортную челядь на платных потаскух скинули, а сами пользуемся дерьмом бесплатным, отборным и лучшим. И вот… такой ущерб… — лицо Ладзаро потемнело.

Тристано поморщился. Дружок проговорил то, что он думал и сам, но почему эти слова так неприятно царапнули?

— Если всё же выбирать из названных — кто мог её отравить?

«Сложно сказать», ответили ему. «Лекаря нет, рифмач — трус и червяк, его отодвинули, он больше не сунется, куда не следует, Мороне… тот, если обозлился бы, мог, сами понимаете, в ядах он дока, Густаво и Пьетро — ну и эти могли бы, конечно, и не удивится он, Ладзаро, если тут Петруччо Альбани руку приложил. Такой на всё способен. Сынок Ипполито вместе с сынком Донато в ту ночь в кабачке были, едва на приём успели, но времени было много, всем бы хватило. Но вообще, по его мнению, не дружок это. Тем более что её не ночью, а днём отравили…»

— Намекаешь, что бабу искать надо?

Ладзаро лучезарно улыбнулся.

— Ты меня за лесничего или за Дальбено-прорицателя держишь? Может, и мужик. Травануть просто, крови нет, следов тоже. Случись у меня нужда с бабой счёты свести, способ этот подходящий. Но когда я на рассвете ушёл, она прекрасно дышала, поверь.

— А во сколько ты ушёл?

«Он — человек порядочный, ответил Ладзаро, и, как истинный рыцарь, дам не компрометирует. На рассвете и слинял».

— А днём видел её?

— Днём гости приехали — до того ли было?

— А не говорила ли она чего о ком? Что с кем-то поссорилась или обхамил кто?

Лесничий расхохотался.

— Говорила. Ещё как говорила. И не только говорила, но и заявляла, что негодяй сведёт её в гроб! Третьего дня она с меня и Пьетро обещание взяла — на следующем турнире убить негодяя. Вечно требовала от всех своих любовников, чтобы послали мерзавцу вызов…

— Уж не Чуме ли?

— Ну да, словно мы очумели.

— Ну, а что ж ты… за честь дамы…

Ладзарино закатил глаза в потолок.

— Я двадцать лет, Тристано, у баб ночую, имел красоток по-всякому, но ни в одной дамской щели на честь не напоролся. Нету такого.

Д'Альвелла опустил глаза.

— Чума сказал, кстати, что в этом деле нам скоро не разобраться. Похоже, напророчил.

— Ну, такое и я предрёк бы с той же уверенностью, что и хороший клев на червя в герцогском рву. Начни с того, что до вечера никто ничего не видел. Ну да, мантуанцы, то да сё… Но всё равно странно. И ещё. Труп, когда выносили, я видел. Она в платье для утреннего туалета у герцогини была. А она его всегда снимала, к себе возвращаясь. Шелк этот ей из Флоренции привезли, по особому заказу. Вышивка там золотом. Она его берегла. А тут, знать, ждала кого-то, раз переодеваться не стала.

— Слушай, а что она вообще за баба-то была?

Альмереджи изумлённо поглядел на начальника, но, поймав его взгляд, насупившись, задумался.

— Сложно сказать. Самовлюблённая дурочка, но себе на уме. Там, где дело зеркала касалось, ничего не видела, но о вещах иных порой дельные замечания роняла. Она рано замуж вышла да из отцовского дома под мужа попала. Старик Верджилези её держал в строгости, но ума она от него не набралась. Потом помер… она одна осталась, тут и пустилась при дворе в придурь рыцарскую. Поначитаются романов… — Ладзаро почесал в затылке, потом задумчиво добавил. — Но знаешь, она не похотливая была. Выверты не любила и не особо требовательная была. Я порой и не понимал, чего она каждую ночь возле себя мужика укладывала, если он ей без надобности.

— Ясно, — кивнул подеста. — Итак, расстались вы на рассвете, а потом ты гостей встречал. А что же ты тогда в Восточной галерее с упомянутой особой около полудня делал?

Острогу Тристано всадил глубоко. Альмереджи побледнел и опустил глаза. Сам д'Альвелла не удивился, но пришёл в недоумение. Альмереджи, в его понимании, скорее придушил бы бабёнку, чем с ядом заморачивался бы, но зачем он вообще прикончил её? При этом облегчённо вздохнул — это было обычное сведение каких-то дурных счётов и явно не имело никакого отношения к герцогу.

Меж тем главный лесничий наконец выговорил:

— Дурь. Надо было сразу сказать, — Альмереджи почернел с лица. — Я же видел эту святошу и знал, что донесёт. Я… просто поиздержался, Тристано. А тут среди гостей мантуанских приятеля встретил, хотел принять, как надо. Десять дукатов у Черубины и взял… а эта Фаттинанти и выдумала со зла. — Ладзаро поднял глаза на д'Альвеллу. Голос его звучал резче и визгливей. — Не убивал я её, Тристано. Ну сам подумай, зачем мне?

Тристано д'Альвелла окинул Ладзарино мутным взглядом. Альмереджи вообще-то был неплохим солдатом и великолепным охотником. Но сейчас казался жалкой бабой. Господи, у шлюх одалживается! И, чай, расплачивается собственным поленом? А ведь когда-то… — подеста едва не сплюнул. «Но почему он думает на Фаттинанти, пронеслось в голове Тристано д'Альвеллы, когда на него донесла Тассони? Стало быть, Ладзарино видел в галерее Гаэтану?»

Д'Альвелла пренебрежительно махнул рукой и отпустил дружка.

Ладзаро Альмереджи, бормоча про себя проклятия, ушёл, а через боковой вход вскоре вошёл чисто выбритый мужчина лет сорока, с длинными волосами до плеч, с лицом нездоровым, узким и бледным, с глазами миндалевидными и маслеными. Это был Джордано Мороне, придворный алхимик, тоже человек д'Альвеллы.

— Мессир, — вошедший бросил на сидящего вопросительный взгляд, — вы искали меня по поводу состава противоядия или из-за синьоры Черубины?

— Из-за Верджилези.

Учёный муж кивнул.

— Я заглянул туда, когда выносили тело.

— Насколько я понимаю, ты заглядывал туда и раньше.

Тонкие губы синьора Мороне тронула улыбка, заставив их и вовсе превратиться в искривлённую линию.

— Если и заглядывал, то только повинуясь исключительной навязчивости оной особы. Она желала постичь многие науки и даже интересовалась трудами Альберта Великого и Вилановы.

— Ну а я, Джордано, интересуюсь тем, кто отравил эту особу.

Мороне снова кивнул, показав этим, что учёный муж всё понимает с полуслова, и твёрдо ответил:

— Не я. За каким чёртом мне её убивать, помилуйте?

— Если бы я знал, за каким чёртом её убили, я знал бы, кто это сделал, Джордано.

Мороне не оспорил это суждение, но обелил себя.

— Челядь судачит, что убили её после утреннего туалета герцогини, я же с десяти утра и до пяти пополудни носа с башни не высовывал — спросите Бернардо и Тадеско. Это скорее Альбани, или Витино. Да и Дальбено мог, от говна-то отмывшись… — глаза Джордано злорадно блеснули. Он был в восторге от шалости Песте. — Но скорее всего — Ладзаро. Она только Альмереджи никогда не отказывала, считала его истинным кавалером. Любила даже. Говорила, что, дескать, более галантного придворного и представить себе нельзя, — глаза Джордано зло сверкали.