Зеркальшик

Отвернувшись от девушки, падре спокойно произнес:

— Ты можешь доверить мне все, что тебя гложет, дочь моя, и если я должен исповедать тебя, то начинай, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… — Он осенил себя крестным знамением и приставил ухо к деревянной решетке, но Эдита упорно молчала.

— Ну что ж, — обратился падре к Эдите, — наверняка у тебя есть причина молчать, по если ты хочешь отпущения своих грехов, то говори. Так учит Церковь.

— Тут нечего прощать, — тихим голосом ответила Эдита. — Я не знаю за собой вины.

Монах удивленно поднял брови.

— На каждом из нас есть вина — на тебе, на мне. На всех. Эдита хотела ответить, но падре Туллио опередил ее:

— Ты, вероятно, удивляешься, что такой человек, как я, член ордена, находится вдали от своего монастыря и кормит бедняков….

— Удивляюсь? Почему я должна удивляться? Вы хороший человек, падре, и за это вас ожидает справедливая награда на небесах.

— О нет! — воскликнул монах. — Напротив, я дурной человек, грешник, и в этом причина того, что я был изгнан из своего монастыря. Теперь я занимаюсь раздачей бесплатной еды в Санто Стефано.

На мгновение Эдита позабыла о своей собственной судьбе. Слова падре вызвали в ней интерес, и она осторожно поинтересовалась:

— Вы хотите сказать, что неохотно выполняете свою работу? Монах за деревянной решеткой заколебался, затем спокойно ответил:

— Конечно же, это чудесное занятие — собирать деньги с богатых венецианцев для бедняков. Но для монаха, который написал трактаты по метафизике и философии древних, это не очень почетно.

— Я понимаю, — тихо ответила Эдита. — В ваших трудах вы пошли против Церкви!

— Как тебе такое в голову могло прийти, дитя мое? Я никогда не пошел бы против учения Матери-Церкви. Нет, проблема не в моей голове, а…

— А в чем?

— Ах, это запутанная история, и ты слишком молода, чтобы понять ее.

— Не обманывайтесь моей юностью, падре. Хоть я и молода годами, но у меня богатый опыт — в том, что касается ударов судьбы. Так в чем же печаль ваша?

Монах тяжело дышал. Затем, словно это он был грешником, а юная девушка, слушавшая его по ту сторону деревянной решетки — исповедником, которому он каялся в содеянном, падре Туллио произнес:

— Я еще никому об этом не рассказывал, потому что это позор — для моего ордена и для моей семьи. У тебя есть братья и сестры?

— Нет.

— В таком случае можешь считать, что тебе повезло. Я был самым младшим из троих сыновей в одной очень богатой семье. На мосто отца на Мурано работали сто стеклодувов. Но как это обычно бывает в Венеции — старший получает все, а младший может радоваться, что ему разрешили учиться читать и писать. Когда мне было шесть лет, отец послал меня к монахам в Сан Кассиано. Конечно, я выучил все, что может понять ребенок в моем возрасте, о моей одежде заботились, мне давали есть — но любви, материнской любви, не было. При этом я ни в чем не нуждался так, как в любви и заботе. В шестнадцать лет я стал послушником в ордене кармелитов. Это произошло по доброй воле. Никто не заставлял меня этого делать, но что еще мне оставалось?

— Убежать и начать жить по-своему! — вставила Эдита.

— Это легче сказать, чем сделать. Мне не хватало силы духа и уверенности в себе. Нет, я остался в монастыре и стал босоногим кармелитом. Еще во время учебы я ощущал неосознанное влечение к своему полу. Неудивительно, когда годами видишь только братьев. Ты должна знать, что однополая любовь — не редкость за стенами монастыря. И я наверняка окончил бы свои дни среди монахов Сан Кассиано, если бы не приор, который положил на меня глаз, старый, себялюбивый сластолюбец на тоненьких ножках, как у аиста, и с огромным надутым животом, как у жабы. Сначала он облапил меня с головы до ног и проверил, что у меня под рясой. Но когда приор потребовал мою задницу, я оттолкнул его с такой силой, что он упал на пол спальни и сломал себе обе ноги. Должен признаться, что мне даже не было его жалко. Приор обвинил меня в неповиновении и воспользовался этим поводом, чтобы выгнать меня из монастыря. Теперь ты знаешь мою историю, судьбу босоногого.

Хотя Эдита сама находилась в ужасном положении — худшем, какое только можно представить себе для одинокой девушки, она испытывала сострадание к монаху-кармелиту. Движимая этим чувством, Эдита сказала, обращаясь к Туллио:

— Бедный падре, я хотела бы вам помочь и спасти вас из этого ужасного положения, в котором вы оказались.

За всю свою жизнь падре Туллио никогда не приходилось сталкиваться с чем-либо вроде сочувствия, участия и душевного тепла. И тут приходит девушка, которой в общем-то нужна была его помощь, и он открывается перед ней. Почему он рассказал ей о своем прошлом? Святая Дева Мария, почему он это сделал?

Падре даже подскочил от волнения и вышел из исповедальни. Став посредине церкви, он поспешно стал кланяться и исчез в маленькой боковой дверце рядом с алтарем.

Эдита не знала, что с ним случилось. Она вышла из Санто Стефано через ту же дверь, в которую вошла. Хотя день уже близился к полудню, на мокрой от дождя площади было спокойно. Не было слышно даже детского гама, обычно присутствующего на всех площадях города. Дрожа от холода, Эдита отправилась на восток.

В темных переулках, которые в тот день были еще мрачнее чем обычно, пахло то туалетной водой, то внутренностями животных. Вонь от свежевыдубленной кожи на следующем углу смешивалась с ароматом изысканнейших специй. И над всем этим царил гнилостный запах от каналов и отсыревших стен.

По Риальто девушка перешла Большой Канал. Но в этот мрачный день ее не интересовали яркие ткани, ожерелья, перчатки, рубашки и роскошные платья, которые продавали на мосту и по обе стороны канала. Эдита решительно направилась к палаццо Агнезе. Девушка не знала, что ждет ее там, но она промокла, замерзла, и ей нужна была теплая одежда.

В надежде попасть в дом незамеченной Эдита решила войти с черного хода. Ей даже удалось незамеченной добраться до своей комнаты под крышей, и девушка стала торопливо запихивать в мешок платья и кожаные туфли. Вдруг она поняла, что за у нее спиной кто-то есть. В дверном проеме стоял старый слуга Джузеппе.

Руки старика тряслись, а на лбу пульсировала вертикальная синеватая жилка. Казалось, из-за событий последних дней он постарел на целых десять лет. Джузеппе не мог вымолвить ни слова. Он нерешительно подошел к девушке и, когда был уже совсем близко, притянул Эдиту к себе и плачущим голосом сказал:

— Я не хотел этого, поверь мне. Я проклятый трус, ничтожество. Господь накажет меня. — Старик всхлипывал, обнимая Эдиту.

Каким бы искренним ни было это объятие, обида Эдиты была сильнее. В конце концов, это Джузеппе оболгал ее, понимая, что ее могут казнить. Девушка отчаянно пыталась вырваться из объятий Джузеппе, колотя его кулачками по спине. Она воскликнула:

— Твое раскаяние слишком запоздало, Джузеппе! Я могла уже быть мертвой!

Наконец ей удалось освободиться. Джузеппе осел на пол и как побитая собака пополз, завывая, на четвереньках к сундуку, в котором Эдита хранила свою одежду.

Он сел на корточки и, то и дело всхлипывая, пробормотал:

— Это все моя вина. Я привязал мертвых детей друг к другу и утопил в лагуне. Я делал все, что требовала от меня донна Ингунда.

— Мертвых детей? Они оба были живы, когда я видела их последний раз в клетках!

Джузеппе кивнул и смущенно отвернулся.

— Да, они жили! Но какой жизнью! Можно ли назвать это жизнью? Я наблюдал за их существованием, как только они родились, потому что я один знал об этом с самого начала. Это я уговорил донну Ингунду покончить с существованием бедных детей. Я добыл яд и напоил их.

— Боже мой! — тихо произнесла Эдита, опускаясь на постель. — Скажи, что все это неправда! Скажи, что все это мне приснилось!

Она уронила голову на руки и уставилась в пустоту.

— Ты когда-нибудь думала об отношениях между Доербеком и его женой?

Эдита подняла голову.