Железная хватка графа Соколова

— А пока что — в трактир Егорова, — и, чуть улыбнувшись, добавил: — Возьми Сильвестра. Молод да глуп — то и бьют. Жалко его, еще ума, глядишь, и наберется.

Втроем уселись в служебную пролетку и по Тверской понеслись в Охотный ряд — в знаменитый трактир Егорова.

ЗАСТОЛЬЕ

Далее события развивались самым невероятным образом. Даже видавший виды Соколов, невольно втянутый в эту историю, был удивлен и озадачен.

Под жестяной вороной

Первые дни сентября выдались на редкость жаркими. Москвичи, проходя мимо дома генерал-губернатора, останавливались перед громадным уличным термометром.

Бруснично-яркий спирт, залитый в него, переваливал в полдень за отметку двадцать по Реомюру, что по Цельсию считать — поболее двадцати пяти градусов.

К вечеру духота усилилась. Солнце свалилось к горизонту, пурпурово окрашивая золотые маковки церквей. Край небосклона заволокли тучи — признак грядущей грозы. Толпа на улице заметно убавилась. Владельцы мелких лавочек закрывали ставни, навешивали на дверные заслоны десятифунтовые замки.

Полицейский извозчик Антон — всегда сердитый, с нечесаной шапкой волос и седой дремучей бородой — остервенело дернул вожжу, свернул у «Национальной гостиницы» в Охотный ряд. Остановился возле кирпичного дома.

Над входом красовалась яркая вывеска: громадная ворона с самым хищным видом держит в клюве жирный, с большими дырками розовый блин.

Еще до Егорова трактир принадлежал его основателю — купцу Воронину. С той поры вывеска сохранялась и каждый год к Пасхе подновлялась.

Под чугунным козырьком с завитушками стоял в галунной ливрее рослый швейцар. Борода, тщательно расчесанная, размерами и формой напоминала новый веник. Завидя полицейскую коляску, он прытко подбежал, помогая седокам сойти на землю. Розовая щель рта широко раззявилась:

— Со всей радостью приятно видеть дорогих гостей в нашем заведении! — и с поклоном растворил филенчатую дверь.

Сахаров, верный профессиональной привычке, огляделся вокруг: все ли ладно, нет ли какой подозрительной морды с бомбой за пазухой? Сильвестр, со столь приличной младым летам внимательностью к собственной персоне, перед громадным зеркалом в резной раме поправил и без того тщательный пробор. Соколов заглянул в нижний зал — для серой публики: городовых, средней руки торговцев, извозчиков-лихачей, актеров без ангажементов.

Громадная печь с открытой заслонкой трещала огнем.

Шустрые лакеи прямо с шестка хватали горячие блины — жирные, румяные, с различными начинками — и растаскивали их по всему залу. Сытые потные лица за низкими дубовыми столиками под чистыми скатертями — чудесно!

Сыщики проследовали дальше — на второй этаж, для более приличной публики.

Вагнер

Известно, что трактир Егорова пришелся по вкусу художникам, актерским знаменитостям, писателям и полицейским. На верхнем этаже в двух невысоких зальцах было пристойно, чисто, уютно. Даже курить воспрещалось: хозяин был старообрядец, часто повторял: «Терпеть не люблю всякую глупость!»

При входе висел древнего письма потемневший лик Богородицы. Возле него мерцал желтый огонек неугасимой лампады. В клетке беспокойно вертела хвостом канарейка. Стену украшало потрясающее произведение, купленное по случаю на Сушке. Картина, по мысли ее создателя, воспроизводила сцену из восточной жизни. Под кверху загнутой крышей — терраса. На ней несколько несоразмерно больших фигур желтолицых китайцев в золотых халатах и колпаках, имевших подозрительное сходство с абажурами дешевых ламп. Китайцы, как и положено, усердно дули из пиал чай ядовито-зеленого цвета. (Этот шедевр произвел такое сильное впечатление на великого Ивана Бунина, что он описал его в «Жизни Арсеньева».)

В уши ударяла разухабистая музыка: на невысокой эстраде оркестр балалаечников наяривал «Вдоль да по речке». Едва вошел Соколов, как музыка оборвалась. Но почти тут же балалаечники перешли на нечто невероятное, любимое гением сыска: с самым серьезным видом, почти не фальшивя, заиграли увертюру к «Лоэнгрину» Рихарда Вагнера.

Соколов вынул портмоне, щедро достал красненькую и приказал подскочившему половому:

Музыкантам!

Ловцы

Старый знакомец графа, лакей Семен, молодой ярославец, как всегда одетый в чистую кумачовую навыпуск рубаху, жестко перехваченную кушаком о двух кистях, в красных козловых сапожках, подскочил к гостям:

— Наше вам почтение за прибытие! Позвольте поместить вас сюда, в удобный уголок. Все видно? Не дует-с? Что жаждете из холодных закусок? Нынче весьма упоительна малосольная семга — не рыба, а, позвольте выразиться, — мечта-с. Мы ее подаем по рецепту самого Петра Великого, «Анна Моне» прозывается. Покойный Государь ее предпочитал.

— Семгу или Анну Моне? — расхохотался Соколов.

— И то и другое, ваше превосходительство! Затем недурен салат «Жизнь купеческая» — рыбье ассорти в корзиночке по нашему секретному рецепту. А как мыслите об сельди залом под шубой и с солеными пурмидорами?

— Мыслю! Все тащи, Семен, только скорей.

— Не замешкаюсь, ваше превосходительство! Сами про меня знаете: одна нога здесь, а вторая уже на кухне-с. Икру, понимаю, как обычно, зернистую малосольную в тарелке с деревянной ложкой? А про угорь копченый всегда, даже во сне, поверьте, помню. Как раз свежий завоз нынче, жир с него, подлеца, слезой источается.

Сахаров, внутренне содрогаясь в предвкушении обильной трапезы, спросил:

— А насчет второго горячего — имени нашего графа, имеется?

— Без этого никак нынче невозможно. Извольте в меню полюбопытствовать: называется «Граф Соколов — гений сыска». Не блюдо — сплошное упоение-с! «Графа Соколова» только тот не заказывает, кто себя не любит. Это стерлядь паровая на шампанском, фаршированная черной икрой и крабами. Затруднитесь из бассейна самолично рыбку выловить, вот, в ручки примите сачок-с. Смелее действуйте. У нас на той неделе ловил наследник купца Хлудова. С таким усердием старался, что изволил сам к рыбкам свалиться. Ей-Богу! В зале народ от хохота трясся, об том даже «Утро Москвы» пропечатало. Наследник писаке деньги заплатил: лестно, когда все знают.

Сильвестр с помощью Сахарова загнал, наконец, в сачок самую крупную и верткую стерлядь. Семен одобрил:

— Хорошая животная, норовистая, вон как хвостом полощет... Что тебе лошадь породистая. Вот мы ее этапом под конвоем — на кухню, самое приличное ей место там. А большой графинчик, самый ледяной, уже вам на стол несут. Приятного апетикта!

Заклятые друзья

С наслаждением вытянули по рюмке смирновской перцовки, тридцатипятиградусной. Закусили солеными груздями — только захрустели их крепкие шляпки. На душе стало замечательно.

Соколов добродушно положил свою ручищу на костлявое плечо Сильвестра, который уже успел снять с головы повязку.

— Выпьем за примирение народов.

Сильвестр виновато опустил глаза:

— И вы, Аполлинарий Николаевич, простите мою неуместную горячность.

— Сейчас даже не верится, — вздохнул Сахаров, что где-то сидят выродки рода человеческого, готовят террористические акты, жаждут кровь пролить...

— Заметь: пролить кровь лучших русских людей, — добавил Соколов. — Кстати, этот Хорек, к которому нынче поедем, что за фигура?

Сахаров оглянулся и, хотя за соседним столом никто не сидел, наклонился к Соколову и сказал вполголоса:

— Его настоящего имени я министру не открою. Даже Сильвестр, который с ним работает, имеет об этом осведомителе лишь общие сведения.

Сильвестр согласно кивнул головой:

— И все же Аполлинарий Николаевич должен знать, что Хорьку около тридцати пяти лет. Он из семьи крупного военного. Учился в Николаевской морской академии, подавал большие надежды. Но...