Тайна Шампольона

В Париже, я это очень хорошо помню, возникла мода.

Мебель, картины, ковры, позолота — все это понемногу заимствовалось у египетского стиля. На приемах я встречал честных граждан, ярых республиканцев, которые имели у себя кто гипсовую копию пирамиды, кто сфинкса, вырезанного из гранита, кто набитых соломой змей; через различных сметливых и подозрительных дельцов все это доходило до парижских салонов.

В собственном доме я изо всех сил старался не видеть в центре вестибюля кожаный саркофаг, покрытый кроваво-красной известью, его всучили Гортензии в одной лавке неподалеку от Лувра. Ко всему прочему, жена моя приказала обить салон тканью, на которой теснились изображения обелисков, развалин храмов, пальм и сфинксов.

В этой комнате, превращенной в подобие Египта, она, вздыхая, пожирала статьи из «Журнала роскоши и моды», в которых авторы бесконечно рассуждали об опере Вольфганга-Амадея Моцарта. Бесспорно, потрясающее произведение, и я целиком и полностью присоединяюсь к музыкальным критикам. «Волшебная флейта» — произведение грандиозное.

С другой стороны, оно не всегда правильно и до конца понималось.

Успех Моцарта выходил за пределы музыки как таковой.

Ни единый салон не собирался, ни единый ужин не проходил без того, чтобы хотя бы один педант не излагал какого-нибудь пассажа, почерпнутого из книги Шиканедера: [9]

— В Вене я присутствовал на трех представлениях «Волшебной флейты», — начинал один…

Тотчас все столовые приборы замирали.

— И что же вы поняли?

Педант, разумеется, выдерживал паузу, а затем изрекал:

— Я не теряю надежды услышать, как герой Сарастро посвящает меня в тайны природы. Затем я отправлюсь в Египет, дабы прочитать иероглифы… И я найду Солнечный Круг в семи ореолах.

Ореол! На голове этого глупца скорее следовало бы водрузить дурацкий колпак.

Едва оставляли в покое Моцарта, неизменно появлялся другой болтун, подверженный острой египтомании, и начинал рассказывать о некоем антикваре, только что вернувшемся с этого самого Востока.

— Я думаю, это копт, — предполагал он.

— Копт?

— Монах, говорящий по-гречески и по-арабски… Вероятно, расстрига.

Вот тема, что могла расшевелить любой самый скучный ужин!

Уверенный в успехе рассказчик понижал голос:

— Этот монах, он одновременно и антиквар, сжег себе глаза песком и харкает чем-то вроде крови, но она не красная…

— И, конечно, он еще не очень честный человек.

— Пожалуйста, Морган! — подталкивала меня моя хрупкая жена, пытаясь тем самым вынудить к молчанию.

— Внутренние органы у этого копта заражены, — добавлял рассказчик. — Он умирает в приюте для неизлечимо больных. Но один мой друг, он врач, позволил мне его повидать, потому я все это и узнал.

Затем, привлеченный куском курицы и анжуйским вином, рассказчик переходил к столу. По его словам выходило, что Египет полон странных священных животных, каких-то крокодилов, которым поклонялись, как богам. Они жили в воде Нила. Кстати, монах-антиквар выпил этой воды, после чего и стал харкать густой и темной субстанцией, которая не была ни кровью, ни желчью. Когда сидящие за столом переставали дышать, рассказчик вставал:

— Но самое страшное бедствие грозит путешественникам. Их тела покрываются некими странными гнойниками, которые вдруг вскрываются и выпускают поток зловоний.

— Это ад, — стонали гости.

— Нет, обыкновенная чума, — пояснял я. — Еще во времена Крестовых походов…

— Помолчите, господин де Спаг!

Эта частица «де», наследство от моей семьи мелкопоместных дворян из Арденн, в ту эпоху звучала очень плохо. Мы ведь находились в самом разгаре 1790-х, и Максимилиан Робеспьер, тоже, кстати, дворянин, но притом душа и руководитель диктатуры монтаньяров, [10] не знал снисхождения. И к тому же «де» произнесла Гортензия, для которой эта частица всегда была признаком гнева — жена моя всегда использовала ее при наших очень редких разногласиях. Египет входил в число яблок раздора.

Воспользовавшись этой вероломной атакой, рассказчик заговорил вновь:

— Там туземцы попадают в ад через реку, которую они называют Стикс.

— А мы еще жалуемся на Террор, — задрожала сидящая рядом гражданка.

— Там, — продолжал рассказчик, — повсюду пустыня, один сплошной песок, и вся природа только и делает, что обманывает невинного пришельца. Когда он страдает от жажды, перед ним возникают видения, а когда желание пить становится особенно сильно, мозг, охваченный безумием, заставляет его поверить в то, что он действительно видит воду. Этот обман фатален для несчастного человека, который бросается вперед — к спасению, как он верит, однако в действительности к колдовству. В этом безумном беге он теряет последние силы и умирает, задушенный песком, который забивает ему рот и нос.

— Это колдовство?

— Магия природы, которая заставляет поверить, что, поглощая песок, ты пьешь воду.

— Дурманящее средство…

— Этот феномен называется миражом и объясняется вполне научно, — попробовал высказаться я.

— Гражданин Морган де Спаг сейчас объяснит нам, как вода превращается в песок! — принялся насмехаться рассказчик.

Все присутствующие раскудахтались. Про себя я проклинал Гортензию, но таких неприятностей мало, чтобы выбить меня из седла.

— Мираж — это оптический феномен, который вызывает иллюзии, — сказал я.

— Это настоящая магия, — вмешался другой гость, игнорируя мои объяснения. — Таким образом, копт был прав.

— Он рассуждает не лучше, чем вы, наивный гражданин! — вспылил я. — Тут все дело в температуре атмосферы; это слово происходит от греческого «atmos», что означает «пар». Таким образом, когда теплый воздух встречается с холодным воздухом, эта новая совокупность подвергается давлению и деформируется. Лучи света, прохода сквозь воздух, делают то же самое, да так, что в складках воздуха образуются картины, видимые человеческому глазу, которые каждый интерпретирует по-своему. Если вы хотите пить, вы увидите воду.

Но это всего лишь воздух. А если вы думаете об идиоте, вы увидите идиота…

— Замолчите, Спаг! — закричала моя супруга.

— А вы продолжайте, — прошептала какая-то женщина, обращаясь к рассказчику.

Я взбесился. Я хотел продолжить, но Гортензия метнула в меня убийственный взгляд. Рассказчик же вытащил из маленького кожаного кошелька кусок камня, походивший на кошачью голову.

— Это один из их богов. Обломок священной статуэтки.

Копт дал мне его, прежде чем погрузиться в забытье. Покажите другим, гражданин Спаг.

Некоторые мужчины опасливо брали сей предмет через платок или столовую салфетку. Некоторые женщины, более отважные, хватали реликвию пальцами и при этом краснели.

Вещь обошла весь стол.

— Это же кирпич. Всего-навсего…

— Верните мне это, Спаг.

И салонный рассказчик добавил:

— Коптский монах больше ничего не смог рассказать.

— Нам повезло.

— Морган, вы неисправимы.

Египет стал настоящим сумасшествием. И ответственность за это лежала не только на Моцарте…

В вышеизложенном эпизоде его описали самым устрашающим образом и, надо сказать, довольно точно, однако нередко происходило совершенно обратное. Так что похвалы Египту и столь же преувеличенные дифирамбы преумножались.

«Письма о Египте», написанные Клодом-Этьенном Савари, [11] были типичным примером самой неправдоподобной лжи, какая ходила об этой стране. Этот романтик совершенно преждевременно полагал ее чем-то вроде земного Эдема.

Его экзотическое описание заставляло думать, что Египет — это огромный сад, полный цветущих лимонных и апельсиновых деревьев, по которому протекает Нил, где привлекательные девушки с кожей цвета меди только и делают, что купаются и обтирают свои тела илом.

К счастью, этого Савари не было с нами, когда мы высадились неподалеку от Александрии под ужасающе жгучим солнцем и посреди бесконечной пустыни… В противном случае, держу пари, многих подмывало бы заставить его съесть эту книгу, которую слишком часто принимали за чистую монету. А еще Савари принудили бы выпить воды из Нила, которую его девушки якобы приходили черпать. И тогда он убедился бы, что вкус его лимонада больше походит на вкус дизентерии.