Деревянная грамота

— Степа, не галди! — прикрикнул Деревнин. — Коли Семен Алексеевич врет так я ему про то скажу! А ты — не смей! Да и проверить можно насчет табака…

— Да коли врет?!. — Стенька прямо застонал и, потрясая в возмущении руками, наставил пистоль прямо в небо.

— Пистоль не опускай, сволочь! А ты, Семен Алексеевич, сделай милость, растолкуй — просил ли тебя тот еретик Грек грамоту припрятать, сам ли ты ему предложил, или что иное было? И гляди мне! Я ведь тих-тих, а при такой нужде не к нашим дьякам, а к Башмакову пойду! Мне моя спина твоей особы дороже!

— Да мне бы кто растолковал, на что Башмакову та грамота?!. - возопил старый подьячий. — Грек плакался — принес ты ему, говорит, писание на дереве, которому лет двести, а то и поболе, держался ты за то писание, как утопающий за соломину, никакими способами он у тебя те дощечки выпросить не мог! А потом их и вовсе унесли! Оставил бы у Грека глядишь, и уцелели бы! Он всякие древние диковины любит, душу за них сатане продаст!

— Какие тебе еще древние диковины?.. — тут в голове у Деревнина сделалось помутнение. — Коли это древность еретическая, чего же за ней Башмаков конюхов гоняет?!

— А его спроси!

— Сдается и мне, что ты, брат, врешь.

— Врет он, врет! — зашумел, обрадовавшись, Стенька. — Слово и дело государево!

Перепугавшись до полусмерти, что кто-либо посторонний может у себя на Балчуге услышать этот верноподданический вопль души, оба подьячих, не сговариваясь, кинулись затыкать ярыжке рот. Причем Протасьев не побоялся даже уставленной на него пистоли, а Деревнин не пожалел вышитой рукавицы.

— Как докажешь? — держа в охапке мычащего Стеньку, быстро спросил Деревнин.

— Да хоть меня на одну доску с Греком ставь! Он то же самое скажет! Вот пошли за ним, доставь его к Башмакову — да там и спрашивай! И он тебе ответит, что деревянная книжица еще при татарах писана! Он-то в таких делах толк знает!

— Башмаков тоже в своем деле толк знает!

— Послушай, Гаврила Михайлович, Христа ради, отпусти душу на покаяние! Сплоховал я, не догадался — надо мне было сразу за стрельцами посылать, чтобы того Грека взять под караул!

Протасьев, умоляя, схватил Деревнина за рукав и, придерживаясь, попытался рухнуть на колени с наименьшими затруднениями.

Стенька замычал так выразительно, что Деревнин понял.

— Коли бы с глазу на глаз, так, может, и сговорились бы, — не мешая коленопреклонению, с намеком молвил он. — А помощничек мой, вишь, горяч! Мы-то с тобой пуд соли вместе съели, а он с тобой разве что на Пасху крашеными яйцами сменялся. Уж и не знаю, как быть…

Протасьев смотрел на товарища снизу вверх, и Стенько подивился тому, как жестка его длинная, почти седая борода — торчит, словно из доски выстрогана, хоть чернильницу на нее ставь.

— Да разве мы со Степой не договоримся? — сразу все понял Протасьев. Есть у меня однорядка скарлатного суконца, зять только раза два и надел, а потом пробовал влезть, да в груди поширел, не застегнуть! Вот на Масленицу было бы в чем пощеголять! А то утварью могу, хоть оловянной, хоть медной…

Деревнин вдруг выдернул рукавицу из Стенькиного рта.

— Сковороду проси! — велел. — Большую, медную! И от однорядки не отказывайся! А мне, сироте, и десяти рублей довольно будет, чтобы шуму зря не поднимать.

— Десять рублей?! Да где ж я тебе возьму?!

— А ты поищи, Семен Алексеевич. Мне-то бумагу найти нетрудно, а перо в пернице и чернильница на поясе у меня всегда при себе. Вот и напишу Башмакову весточку… Тебе-то на старости лет такие весточки ни к чему! За мздоимство неприкрытое, да еще в государственном деле, знаешь что бывает? И поболее десяти рублей в казну отпишут!

На том и столковались.

В тех же санях, но только посадив за кучера Стеньку, поехали к Солянке и сопроводили Протасьева до самого крыльца. Деревнин взошел вместе с ним в хоромы, Стеньке велел ждать. И скоро появился с добычей. Выйдя на улицу, кинул ее в сани, опять велел брать вожжи в руки.

— Ко мне! — распорядился. — Там Игнатий ждет, так мои орлы бы его не напоили…

— Вот оно что! — восхитился Стенька. Игнатий был извозчик ведомый, не раз приказным услужил. Деревнин, видать, на него и рассчитывал — чужой не уступил бы подьячему сани с лошадью. Деревнин же отправил Игнатия, чтобы тому не мерзнуть, к себе домой, где того знали и без угощения бы не оставили.

До Охотного ряда добрались без приключений, а там уж до деревнинского двора было рукой подать. Вызвав Игнатия, у ворот произвели раздел имущества: кому — сани, кому — однорядку со сковородкой.

Однорядку Стенька перекинул через левую руку, сковороду взял в правую вдруг придется отбивать от ночных налетчиков нажитое добро? Они еще прошлись с Деревниным взад-вперед по хрусткому снегу, оба веселые, потому что с добычей, и рассуждали: соврал ли Протасьев, или грамота точно древняя? И коли древняя — ради чего вмешался в это дело Башмаков?

Стенька принялся вспоминать — что умного говорилось о деревянной книжице в тот злополучный день, когда она оказалась в Земском приказе и была пущена по рукам. И точно ведь — кто-то из подьячих подивился, для чего писать на дереве, коли бумага недорога? Высказали предположение парнишка ее кому-то нес, да не донес. Или, напротив, у кого-то унес и, спасаясь от погони, забился в сани под рогожу. А потом еще кто-то про древность слово молвил, да за шумом и не прислушались… а зря…

— Уж не кладовая ли роспись? — вдруг догадался Стенька. — В смутное время всякий норовил свое имущество припрятать, а что не припрячешь полякам доставалось, а те тоже клады хоронили… А бумаги под рукой не случилось…

— Молчи, Христа ради! — прервал его Деревнин. — Вот тоже кладознатец выискался! Молчи, не то я заговорю!

Стенька и язык прикусил.

Вспомнил, как минувшим летом сам ввязался в поиски клада, и что за чушь из этого вышла. Но ведь и тогда Приказ тайных дел каким-то боком к кладу пристегнулся, и тогда конюхи какое-то загадочное задание дьяка Башмакова выполняли…

— Государь диковины любит! — предположил Деревнин. — Может, ему прислали откуда-то, поклонились нашему свету деревянной грамотой, он чаял докопаться — что за диво, а она возьми да и пропади? Государь-то в гневе страшен, так изругает — держись только! А потом отойдет — бывало, и сам прощения попросит…

— Да кто бы посмел государеву утеху в Верху стянуть? — удивился Стенька.

— Дураков и воров всюду довольно. А ты бы, Степа, хоть поблагодарил, что ли? Я же тебя, дурака, с женкой твоей помирил! Принесешь ей сковородку и будет опять в семье лад!

Стенька вздохнул — ладом пока и не пахло…

За мешок с незаконным еретическим табаком Башмаков конюхов похвалил. Но сперва-то похвалил, а потом и спросил о деревянной грамоте. Пришлось Тимофею руками развести:

— Батюшка Дементий Минич, прости — там, где мы ее взять чаяли, она лишь померещилась…

— Другие домыслы есть?

— Есть-то есть…

— Так за чем дело стало?

А дело стало за Данилой.

Когда ловкая Авдотьица выследила, куда увезли мертвое тело, и доложила, что тело выкрадено по просьбе скоморохов, стало ясно — не миновать искать веселых на Неглинке. Вот-вот Масленица — вот они туда и подтягиваются помаленьку. Опять же — Третьяка на торгу уже встречали, Томилу тоже мимолетно видели. А кто у нас богоданный кум Настасье-гудошнице? А вот он — сидит, шилом кусок кожи ковыряет и говорить о своей кумушке наотрез не желает.

То есть, ни Тимофея, ни Желвака, что толковали ему о походе на Неглинку, он матерно не излаял и вдаль не послал. Но глаза отводил и всем видом показал — не пойдет, да и все тут. Как на него ни взирай с укором…

Он был младший, но сейчас от него ждали умного слова и дела. А какое там умное слово, ежели в голове одно — поквитаться с кулачными бойцами за стыд? Тумаки — мелочь, тумаки уже не болят, а вот при воспоминании, как летел, зажмурив глаза, с кулаков на кулаки, пока не рухнул, Данила заливался краской.