Глаз в пирамиде

— Орден де Молэ — это масонское общество для мальчиков, — охотно прокомментировал Сол. — Не знаю, что такое Ату Тахути, но звучит вроде по-египетски. Таро — это такие карты, на которых гадают цыганки, а само слово «цыган» означает «египтянин» [26]. Тора — это на иврите «закон». Мы постоянно упираемся во что-то такое, что коренится в иудейском мистицизме и египетской магии…

— Тамплиеров с позором изгнали из Церкви, — сказал Барни, — за попытку соединить христианские и мусульманские идеи. В прошлом году мой брат-иезуит читал лекцию о том, что современные идеи — лишь перепевы старых избитых средневековых ересей. Я сходил на нее из вежливости. Помню, что он говорил о тамплиерах еще кое-что. Они практиковали, как он выразился, «противоестественные половые акты». Говоря проще, были педиками. Тебе не кажется странным, что все группы, связанные с иллюминатами, сплошь мужские? Может быть, большая тайна, которую они столь фанатично скрывают, заключается в том, что это всемирный гомосексуалистский заговор. Я слышал, артисты шоу-бизнеса жалуются на «гоминтерн» — организацию гомосексуалов, которая старается придерживать все самые вкусные куски для своих. Что ты на это скажешь?

— Звучит правдоподобно, — откликнулся с иронией Сол. — Но так же правдоподобно звучит и то, что иллюминаты — это заговор евреев, заговор католиков, заговор масонов, заговор коммунистов, заговор банкиров, и вполне возможно, что в конце концов мы найдем свидетельства тому, что это межпланетный заговор, руководимый с Марса или Венеры. Барни, разве ты не понимаешь? Кто бы они ни были, они всегда создают маски и бросают тень подозрения на самые разные группы. Они превращают их в «козлов отпущения», которых потом можно обвинить в том, что они-то и есть «настоящие иллюминаты». — Сол уныло покачал головой. — Они достаточно умны и понимают: им не удастся скрываться бесконечно, рано или поздно найдутся умники, которые почуют что-то неладное. Поэтому они заготовили множество самых разных ложных идей о самих себе, которые и подсовывают любопытствующим чужакам.

— Это собаки, — сказал Малдун. — Разумные говорящие собаки с Сириуса, Песьей звезды. Они прилетели сюда и сожрали Малика. Точно так же они сожрали того парня из Канзаса, но тогда они не успели завершить работу. — Он повернулся к столу и читает отрывок из служебной записки №8: «У него было разорвано горло, словно его терзали когти какой-то гигантской хищной твари. При этом сведений о пропаже хищных зверей из местных зоопарков не поступало». — Он ухмыляется. — Господи, я почти готов в это поверить.

— Это оборотни, — возразил Сол, тоже усмехаясь. — Пятиугольник — символ оборотней. Посматривай иногда телепрограммы для полуночников.

— Пентаграмма, а не пятиугольник. — Барни закурил. — И впрямь действует на нервы, а?

Сол устало поднял глаза и окинул комнату таким взглядом, словно искал пропавшего хозяина.

— Джозеф Малик, — громко спросил он, — в какое дерьмо ты влез? И когда это произошло?

НАС НЕ СДВИНУТ

НАС НЕ СДВИНУТ С МЕСТА

Собственно говоря, для Джозефа Малика все это началось несколькими годами раньше, когда одни люди пели религиозные гимны и непристойно бранились, а другие применяли против них слезоточивый газ и полицейские дубинки, и все это по поводу выдвижения кандидатом в президенты одного человека по имени Хьюберт Хорейшо Хамфри. Дело было в Чикаго, в Линкольн-парке, ночью 25 августа 1968 года. Тогда Джо не знал, что это было начало чего-то. Зато он отчетливо, до мозга костей прочувствовал, чему пришел конец: его вере в демократическую партию.

Он сидел с «озабоченными священниками» под крестом, который они установили. И с горечью думал, что вместо креста нужно было поставить надгробие. С надписью: Здесь покоится Новый Курс [27].

Здесь покоится вера в то, что все зло находится по ту сторону, в стане реакционеров и куклуксклановцев. Здесь покоятся двадцать лет надежд, мечтаний, пота и крови Джозефа Уэнделла Малика. Здесь покоится Американский Либерализм, забитый до смерти дубинками доблестных чикагских блюстителей порядка.

«Идут», — неожиданно послышался чей-то голос рядом. Озабоченные священники тут же начали скандировать: «Нас не сдвинут с места».

«Нас сдвинут, даже не сомневайтесь, — спокойно сказал кто-то сдержанным сардоническим голосом У. Филдса [28]. — Когда пойдет слезоточивый газ, мы сдвинемся как миленькие».

Джо узнал голос говорившего; это был романист Уильям Берроуз с его обычным бесстрастным лицом, не выражавшим ни раздражения, ни презрения, ни возмущения, ни надежды, ни веры, ни любой другой известной Джо эмоции. Но по каким-то причинам, которых Джо не мог понять, он тоже сидел с ними и выражал личный протест против Хьюберта Хорейшо Хамфри, поместив свое тело на пути чикагской полиции.

Джо не понимал, как человек может найти в себе мужество это сделать, не имея ни веры, ни убеждений. Берроуз ни во что не верил, но при этом сидел с упрямством Лютера. Джо всегда во что-то верил: когда-то давно в римский католицизм, потом, в колледже, в троцкизм, затем, на протяжении почти двух десятилетий, в либерализм («Жизненный центр» Артура Шлезингера-младшего), а сейчас, когда все это умерло, он отчаянно пытался мобилизовать в себе веру в разношерстную толпу помешавшихся на наркотиках и астрологии йиппи, черных маоистов, несгибаемых пацифистов и высокомерно догматичных ребят из СДО, которые съехались в Чикаго протестовать против заказного съезда и которых за это здесь избивали до полусмерти.

Аллен Гинзберг, сидевший посреди кучки йиппи справа, снова начал скандировать, как он делал весь этот вечер: «Харе Кришна Харе Кришна Кришна Кришна Харе Харе…» Гинзберг верил; он верил во все: в демократию, в социализм, в коммунизм, в анархизм, в идеалистическую разновидность фашистской экономики Эзры Паунда, в технологическую утопию Бакминстера Фуллера, в необходимость возвращения к доиндустриальной пасторальности Д. Г. Лоуренса, в индуизм, буддизм, иудаизм, христианство, вуду, астрологическую магию, но прежде всего — в человеческую доброту.

Человеческая доброта… Джо не вполне в нее верил после того, что показал миру Бухенвальд в 1944 году, когда Джо исполнилось семнадцать лет.

— Расходись! Расходись! Расходись! — донеслось точно такое же, как и прошлой ночью, скандирование полиции; вчера этот неолитический вопль ярости сигнализировал о начале первой бойни. С дубинками в руках полицейский отряд прокладывал себе путь, разбрызгивая слезоточивый газ. — Расходись! Расходись! Расходись!

«Американский Освенцим, — думал Джо, чувствуя тошноту. — Если бы кроме слезоточивого и нервно-паралитического газа им выдали „Циклон-Б“, они применяли бы его с таким же удовольствием».

Озабоченные священники медленно поднялись, прикрывая лица влажными носовыми платками. Невооруженные и беззащитные, они готовились удерживать этот клочок земли как можно дольше перед неминуемым отступлением. «Моральная победа, — с горечью думал Джо. — Все, чего мы обычно достигаем, называется моральной победой. Реальные же победы одерживает аморальное зверье».

«Да здравствует Дискордия!» — послышался из стана священников голос бородатого парня по имени Саймон, который накануне днем спорил с маоистами из СДО о преимуществах анархизма.

И это были последние слова, которые Джо Малик отчетливо запомнил: потом были только газ, дубинки, крики и кровь. Тогда он даже не подозревал, что эта фраза, услышанная напоследок, окажется для него самым главным из того, что произошло в Линкольн-парке.

(Свив длинное тело в тугой узел и опираясь на локти, Гарри Койн следит через прицел «ремингтона» за кортежем автомобилей, который проезжает мимо школьного книгохранилища и направляется к его «точке» на тройном туннеле. Внизу, на травяном холме, он видит Бернарда Баркера из ЦРУ. Если он справится с этим делом, пообещали ему, то получит еще заказы; это станет для него концом мелких преступлений и началом больших денег. В каком-то смысле он сожалел: Кеннеди вроде бы симпатичный и молодой — Гарри с удовольствием сделал бы это и с ним, и с его красоткой женой, — но деньги прежде всего, а эмоции — для дураков. Он передернул затвор, не обращая внимания на внезапный лай собаки, и прицелился — как вдруг со стороны травяного холма донеслись три выстрела.