Маска ночи

Вы охвачены противоречивыми чувствами, они сплетаются в узелки, которые вы пока не можете разрубить. Это воодушевление, великое воодушевление, но с толикой жалости. Жалость искупает вас, но именно воодушевление заставляет вас двигаться вперед.

Та особая просьба Сьюзен Констант заключалась в том, чтобы я использовал свои глаза и уши и выяснил, действительно ли кто-то пытался отравить Сару, медленно и тайно. Помощь стороннего человека могла оказаться здесь особенно полезной, сказала она, потому что он может заметить то, чего не замечает она. Бесполезно было утверждать, что я не знаток и что ей бы лучше поговорить с врачом или по меньшей мере поделиться своими тревогами с кем-нибудь из домашних. Почему-то она была непреклонна в своем решении не поверять ничего Хью Ферну. И я мог только заключить, что она не хочет вовлекать в это своих приемных родичей потому – как ни ужасна была эта идея, – что подозревает в злодеянии кого-то из семейного круга.

Самым разумным для меня было бы отказаться иметь что-либо общее с этим делом. Но она подольстилась ко мне, приписав мне особые силы в разрешении тайн, а то, что какое-то конкретное происшествие находится за пределами ваших возможностей, еще не значит, что вас нельзя вовлечь в него лестью. К тому же Сьюзен произвела на меня впечатление тем, что ей было не к кому пойти, и она обратилась к моей рыцарственной натуре. (Да, знаю, глупый Ревилл!)

Сьюзен сообщила мне, что у меня будет хорошая возможность увидеть обе семьи, Константов и Сэдлеров, вместе на представлении «Ромео и Джульетты» в доме Ферна на Хедингтон-хилл. Пьесу планировалось показать через несколько дней после первого публичного представления. Между тем, однако, она ухитрилась подстроить мою встречу с Сарой. По крайней мере, я решил, что это была подстроенная встреча, потому что как-то утром я наткнулся на Сьюзен и еще одну молодую женщину на широкой улице, известной и как Хорсмангер-лейн, и как Броуд-стрит, У меня было ощущение, что Сьюзен высматривает меня.

– Мастер Ревилл, так вы спаслись от беспорядков?

– Вильям Сэдлер приютил меня в своем колледже. Но я беспокоился за вас, мадам.

– Я была с госпожой Рут. Она живет неподалеку, на Кэтс-стрит, так что убежище было близко. В любом случае она стоит дюжины бульдогов.

Я рассмеялся, вспомнив, как кормилица Рут отделывала Сэдлера сушеной рыбой.

У Сьюзен Констант, похоже, вошло в привычку представлять меня другим, и сейчас она проделала это в очередной раз. Я был прав, предположив, что молодая женщина – ее кузина Сара.

Сара Констант оказалась привлекательным, хрупким созданием. Тонкая, как и описала ее Сьюзен Констант. Она куталась, пытаясь защититься от холодного мартовского ветра, гулявшего по этой открытой улице сразу за городскими стенами. В ее чертах была некая резкость. Она была бледна – возможно, это была нездоровая бледность – и слегка опиралась на плечо своей кузины, как будто для поддержки. Не зная, впрочем, как она выглядела, так сказать, обычно, я не мог определить, было ли с ней действительно что-нибудь не так.

– Это ужасное место, – сказала Сьюзен.

– Отчего так? – отозвался я, оглядываясь.

Мы стояли напротив входа в угрюмую башню колледжа под названием Беллиол. За колледжем простирались поля, изборожденные разлившимися ручьями. Оксфорд лежит в очень плоской местности.

Сара Констант произнесла:

– Я никогда не могу миновать это место без того, чтобы не увидеть пламя и не услышать крики.

Я не совсем понимал, о чем она говорит, но попытался пошутить, решив, что она имеет в виду плохие отношения между городом и университетом.

– Определенно, бунт в этом городе превращается в профессию.

– Это то самое место, где блаженные мученики встретили свой конец в дни Марии, – объяснила Сьюзен, сурово поглядев на меня. – Хью Латимер и Николас Ридли были сожжены заживо на этой самой улице.

Ошеломленный, я огляделся в поисках следов казни. В самом деле, не так далеко находилась пара обугленных пней, исследовать которые ближе мне совершенно не хотелось. Один из них был украшен венком из цветов, уже увядших.

– Мой дедушка рассказывал мне, что им на шеи повесили мешочки с порохом, – сказала Сара. – Он сам видел это. Свояк Ридли получил разрешение ускорить их конец с помощью пороха.

Безрадостный разговор в безрадостный мартовский день.

– О госпожа Сара, – произнес я. – Все это было давно. Каждый из нас должен молиться, чтобы те темные дни гонений никогда не вернулись. Но мы молоды, не так ли? Разве не должны мы смотреть вперед? А вы, я полагаю, вскоре выходите замуж.

Впервые на ее лице появилась улыбка, и она преобразилась. Сьюзен Констант, как я заметил, выглядела не такой довольной. Но ведь не она выходила замуж. Я надеялся, что Вильям Сэдлер станет достойным мужем для этой хрупкой женщины.

После этого мы обменялись еще парой любезностей, держась в стороне от уныния и мученичества, и под конец Сьюзен уверила меня, что обе сестры придут в «Золотой крест» на «Ромео и Джульетту» в этот самый полдень.

Я запротестовал, заявив, что это может испортить им все удовольствие от истории, когда мы будем играть пьесу в доме доктора на Хедингтон-хилл.

– О, но ведь все знают эту пьесу. Она печально кончается, – ответила Сьюзен Констант.

– Из этого и не делают тайны, – отозвался я. – Пролог сообщает нам об этом через пару мгновений после того, как поднимается занавес.

– Тогда мы и вправду придем, чтобы полюбоваться вашим мужеством, – сказала она.

Думаю, это замечание должно было быть слегка кокетливым. Но кокетство ей по-настоящему не удавалось – слишком она была пряма и серьезна. Сара Констант сумела еще раз улыбнуться – улыбка на ее бледном лице походила на солнце, изливающее свои лучи на заснеженное поле, но оттого была особенно приятна.

Мне следует быть точным в описании того дня, когда мы представили публике пьесу. В описании всего. Любая деталь может оказаться важна, сказал мне кто-то после. Судите сами.

Первым сюрпризом – хотя довольно незначительным в свете того, что случилось потом, – стало сообщение о том, что в нашей публичной постановке «Ромео и Джульетты» примет участие доктор Ферн. Шекспир как-то намекнул мне, что его старый друг в свое время питал нешуточное пристрастие к театру, и теперь наш автор предложил, чтобы на одно-единственное представление Ферн облачился в костюм (или, скорее, францисканскую рясу) Лоренцо, священника, что утешает Ромео и дает усыпляющее снадобье Джульетте.

– Но ведь он не член труппы! – говорил Абель Глейз, ополчившийся на новичка.

Абель играл аптекаря из Мантуи, который продает Ромео яд, ставший причиной смерти молодого влюбленного. У моего друга была еще пара небольших выходов, но его удручало то, что такая серьезная роль уходит к такому «любителю», как Ферн.

– Почему Шекспир отказался читать свои собственные стихи? Не понимаю, – не унимался он.

– Потому что это его стихи и он волен делать с ними все, что хочет, – ответил я.

– А откуда этот докторишка, этот любитель знает эти стихи? Был ли он на репетициях? Нет, не был.

– Он знает текст оттуда же, откуда и мы. Вызубрил. Я слышал, он учил его день и ночь, с тех пор как мы приехали, и что Бербедж и Шекспир отработали с ним все его движения. Абель фыркнул.

– Бесполезно спорить, Абель. Мастер Шекспир – пайщик и может поступать так, как ему заблагорассудится, при условии, что другие старшие согласны. А доктор Ферн к тому же наш покровитель, мы приехали в этот город в основном из-за него. Если он хочет мерить шагами подмостки, не следует отказывать ему в удовольствии…

– Давай, Ник. Ты очень хорошо выискиваешь объяснения. Или это оправдания?

– А кроме того, он врач, и это придаст внушительности разговорам брата Лоренцо о травах и лекарствах. И посмотри на его голову, его лысину. В этом даже есть что-то монашеское.

– Он не профессионал, – только и нашел в ответ Абель.