Глаз в пирамиде

А потом я села и задумалась о Гарри Койне. Когда-то мне показалось, что у меня с ним может получиться: в нем было что-то настолько омерзительное, настолько жестокое, дикое и психопатическое… но, конечно, ничего не вышло. Как и с любым другим мужчиной. Ничего. «Бей меня, — визжала я. — Кусай меня. Сделай мне больно. Сделай что-нибудь». Он делал все, этот самый угодливый садист в мире, но мне он казался самым мягким, самым поэтичным английским преподавателем из Антиохского колледжа. Ничего. Ничего, ничего, ничего… Ближе всего к цели был этот странный банкир из Бостона, Дрейк. Ну и история. Я вошла в его офис на Уолл-стрит в поисках пожертвований на «Божью молнию». Старый белоголовый коршун лет шестидесяти-семидесяти. Типичный член наших рядов, из тех что побогаче, подумалось мне. Я завела обычную песню насчет коммунизма, сексизма, падения нравов, и все это время его взгляд был ясным и твердым, как у змеи. Наконец до меня дошло, что он не верит ни единому моему слову, я начала закругляться, и тогда он взял чековую книжку, заполнил страничку и показал мне сумму взноса. Двадцать тысяч долларов. Я не знала, что сказать, и начала было о том, что все истинные американцы оценят этот благородный поступок и тому подобное, а он сказал: «Это все вздор. Вы не богаты, но знамениты. Я хочу пополнить вами мою коллекцию. Идет?» Самый холодный ублюдок, какого я встречала, даже Гарри Койн по сравнению с ним был человеком; при этом у него были такие прозрачно-голубые глаза, что я не могла понять, как они могут быть такими страшными, настоящий маньяк в абсолютно здравом уме, и не психопат, не знаю, этому даже нет названия, и меня проняло, унижение продажности и хищная порочность в его глазах плюс двадцать грандов; я кивнула. Он повел меня в свою комнату отдыха, примыкающую к кабинету, нажал одну кнопку, стало темнее, другую — и опустился киноэкран, третью — и я стала смотреть порнографический фильм. Он ко мне не подходил, просто смотрел, а я пыталась возбудиться, гадая, действительно ли актриса это делает или просто имитирует, а затем начался второй фильм, теперь их там было четверо в самых разных конфигурациях, и он повел меня к дивану; всякий раз, когда я открывала глаза, я видела продолжение фильма за его спиной, но все было одно и то же, одно и то же с тех пор, как он всунул в меня свою штуку, ничего, ничего, ничего, я смотрела на актеров, пытаясь что-то почувствовать, а потом, кончив, он прошептал мне в ухо: «Heute die Welt, Morgens das Sonnensystem!» Единственный раз, когда я ощутила подобие кайфа. Смертельный страх, что этот маньяк знает…

Позже я попыталась навести о нем справки, но никто из тех, кто стоял в Ордене выше меня, не проронил ни слова, а те, кто были ниже, просто не знали. Но со временем я все же докопалась: он был очень большим человеком в Синдикате, возможно, даже самым главным. И так я выяснила, что давние слухи были правдой, и Синдикатом, как и всем остальным, тоже управлял Орден…

Но этот холодный мрачный старик больше не сказал об этом ни слова. Я ждала, пока мы одевались, когда он дал мне чек, когда провожал к двери, и даже выражение его лица, казалось, отрицало, что он что-то сказал или знает, что его слова означают. Распахнув передо мной дверь, он положил мне на плечо руку и сказал, чтобы мог слышать его секретарь: «Да приблизит ваша работа тот день, когда Америка вернется к чистоте». В его глазах не было ни тени насмешки, а голос звучал совершенно искренне. И при этом он сумел увидеть меня насквозь, понять, что я придуриваюсь и что один только страх может развязать мои рефлексы; возможно, он даже знал, что я уже пробовала физический садизм, но это не сработало. Выйдя на Уолл-стрит, я увидела в толпе человека в газовой маске — в тот год это была еще редкость, — и мне показалось, что мир вращается быстрее, чем я могу понять, и что я знаю лишь столько, сколько Орден считает нужным для меня.

Однажды брат Бегхард, который под своим «настоящим» именем был политиком в Чикаго, объяснил мне Закон Пятерок в связи с принципом пирамиды власти. На интеллектуальном уровне я подумала: это единственный способ нормальной работы, каждая группа есть отдельный вектор, и самое большее, что сможет узнать любой вражеский агент, — это малую часть общего плана. На эмоциональном же уровне мне временами бывает страшновато: действительно ли Пятерка наверху знает все? Я не знаю и не понимаю, как они могут предвидеть действия такого человека, как, например, Дрейк, или догадываться, что он замышляет. Здесь кроется парадокс, я знаю, что примкнула к Ордену в поисках власти, а стала инструментом, пешкой в его руках. Если бы такой человек, как Дрейк, хоть раз об этом задумался, он мог бы испортить им всю обедню.

Другое дело, если Пятерка действительно обладает теми силами, о которых заявляет; но я не настолько простодушна, чтобы верить в эту чушь. Немного гипноза, немного старой доброй сценической магии, но это не имеет никакого отношения к чему-то по-настоящему сверхъестественному. Никто не заставит меня верить в сказки с тех пор, как мой дядюшка вошел в меня, двенадцатилетнюю, рассказывая мне басню о том, что это остановит кровотечение. Если бы родители заранее рассказали мне о менструации…

Достаточно об этом. Пора заняться работой. Я нажала на кнопку и вызвала к себе секретаря, мистера Мортимера. Как я и подозревала, было уже начало десятого, и он напряженно сидел в приемной, волнуясь по поводу моего настроения бог знает сколько времени, пока я грезила наяву. Пока я изучала свой блокнот, он с опаской ждал приказаний… Наконец я его заметила и сказала: «Присаживайтесь». Он уселся на место, где обычно записывал поручения под мою диктовку, при этом, к моему обычному удовольствию, его голова оказалась точно под изображением молнии на стене, и открыл записную книжку.

— Позвоните Зеву Хиршу в Нью-Йорк, — сказала я, наблюдая, как летает его карандаш. — Фронт освобождения фут-фетишистов проводит демонстрацию. Скажите ему, что их надо размазать; я хочу, чтобы не менее дюжины этих извращенцев попали в больницу, и меня не волнует, сколько наших людей будет арестовано. Пусть воспользуются залоговым фондом, если понадобится. Если у Зева возникнут возражения, я поговорю с ним, но постарайтесь управиться сами. Далее, составьте пресс-релиз, по форме номер два, в котором я говорю, что ничего не знала о незаконных действиях нью-йоркского отделения, и обещаю, что мы проведем расследование и выгоним всех, виновных в массовых беспорядках. Подготовьте это к печати сегодня же. И дайте мне последние цифры по продажам «Телемах чихнул»…

В национальной штаб-квартире «Божьей молнии» начинался очередной полный хлопот день; а Хагбард Челине, введя в БАРДАК отчет Мэвис о сексуальном и прочем поведении Джорджа, получил код С-1472-В-2317А, который заставил его бурно расхохотаться.

— Что там такого смешного? — спросила Мэвис.

— С запада слышится грозный грохот копыт гигантской лошади, Онан, — сказал с усмешкой Хагбард. — Снова скачет одинокий странник!

— Что это все означает, черт побери?

— Есть шестьдесят четыре тысячи возможных типов личности, — объяснил Хагбард, — но такой результат я встречал раньше только однажды. Угадай, кто это был.

— Не я, — быстро сказала Мэвис, начиная краснеть.

— Нет, не ты. — Хагбард снова рассмеялся. — Это Атланта Хоуп.

Мэвис была поражена.

— Это невозможно. Начнем с того, что она фригидна.

— Есть много видов фригидности, — сказал Хагбард. — Все сходится, поверь мне. Она примкнула к женскому освобождению в том же возрасте, в каком Джордж примкнул к Уэзерману. И оба через несколько месяцев ушли. И ты удивишься, узнав, как были похожи их матери и как их раздражали удачные карьеры старших братьев…

— Но ведь по сути своей Джордж хороший парень.

Хагбард Челине сбил пепел с кончика длинной итальянской сигары.

— Все мы по сути своей хорошие парни, — сказал он. — Но после того, как жизнь пройдется по нам, становимся немного другими.

В 1918 году в Шато-Тьери Роберт Патни Дрейк смотрел на разбросанные вокруг мертвые тела, знал, что из всего взвода он единственный остался в живых, и слышал, как приближаются немцы. Он почувствовал холодную сырость между ног, и только тогда до него дошло, что он обмочился. Где-то рядом разорвался снаряд, и он разрыдался: «О Господи Иисусе, прошу Тебя. Не позволяй им меня убить. Я боюсь умирать. Молю Тебя, Иисусе, Иисусе, Иисусе…»