Тень принца

И все-таки что-то внутри мешало ему радоваться этой сокрушительной победе над восставшими. Он сам разве не сделал все возможное, чтобы выбраться из грязи и достигнуть поста, который решал многое в государстве? Ведь и Тан, его друг, тоже выбрался из низов и стал губернатором целой провинции! Они оба, жертвуя многим, смогли подняться по иерархической лестнице и стали неотъемлемой частью имперской элиты; почему же тогда он чувствует себя таким одиноким в эту ночь? Он задумался о том, проводит ли мандарин Тан одинокие ночи, задавая себе подобные вопросы, ответы на которые известны только ему.

В этот глухой час, оказавшись наедине со своей совестью, он задал себе извечный вопрос — о моральной основе правоты правителя. Как следовать стремлению к справедливому суду, если принц Буи, помощником которого он был, следовал своим импульсам? И не личное ли соперничество, по сути дела, подтолкнуло принца к желанию погубить господина Дэй? Как в этих условиях достичь всеобщей гармонии, которая приведет к процветанию мира?

Мандарин Кьен откинулся на спинку стула, обхватив руками затылок. Золотой свет сгладил складки лица, придав ему непривычно мягкое выражение. В час Вола, когда кругом царила тишина, министр утратил суровость, вызывавшую страх, и его взгляд стал каким-то нездешним, как в годы учебы.

Сколько раз они спорили о будущем, он и его друзья! Проглотив, бывало, пустой суп в перерывах между занятиями, они предсказывали себе блестящее будущее, соответствовавшее амбициям каждого. Студент Тан, конечно, знал, что ему удастся блестяще сдать экзамены — его не волновали предсказания, — и все же, повинуясь какому-то предрассудку, он не переставал взывать к Богине, как будто она могла ниспослать ему знания, которыми он уже и так обладал. Его поведение, смахивавшее на ложную скромность, раздражало юного Кьена, к тому же он не разделял бессмысленных страхов крестьянского паренька, которому казалось, что любое слово может оскорбить божество, живущее в камне или травинке. Что же касается студента Кьена, он верил только в одно: успех достигается сверхчеловеческими усилиями, без них бедняку вроде него вряд ли удастся вырваться из родной среды и завоевать достойное место в мире. Это убеждение заставляло его заниматься без роздыху ночь за ночью, не засыпая даже тогда, когда Тан закрывал свои книги и предавался молитвам богине успеха, не забывая и о других божествах, которые могли его случайно услышать. Молодой Кьен был одарен, и напряженная работа сделала из него исключительного студента. Уверенный в своем интеллекте, как, впрочем, и в уме друга Тана, он был убежден: однажды они займут значительные посты в имперской иерархии, нуждавшейся в таких людях. Студент Кьен давно завидовал положению их друга принца Хунга — ему светило безоблачное будущее, ведь он родился во влиятельной семье и был одарен совсем не ординарным умом. Ему, обладающему живой натурой, ничего не стоило успешно пройти трехгодичные экзамены, а если бы он даже потерпел неудачу, ему все равно было обеспечено выдающееся положение в обществе благодаря безупречному происхождению и родству с императорской семьей.

Мандарин Кьен нахмурился, взгляд его, остановившийся на свете масляной лампы, стал грустным, проецируя на расплывчатые отсветы воспоминания, теснившиеся в сердце. Он снова увидел не заботившегося о прическе, своенравного юношу, чьи движения были легки, как в танце. Не было ничего, в чем бы ему отказала Богиня в ее бесконечной щедрости: ни в проницательных глазах, погружавшихся порой в странные мечты, куда за ним не могли следовать товарищи с более умеренным воображением; ни в улыбке, рождавшейся сначала во взгляде и лишь потом появлявшейся на губах. Его любили — и он сам, и мандарин Тан — за щедрость и дружбу. Для него не существовало общественного неравенства. Он был рожден для трона, но погиб слишком рано, править ему было не суждено. Кьену вспомнился и тот незабываемый вечер, когда они трое должны были явиться миру в качестве победителей конкурса. В торжественной атмосфере, к которой примешивались трудноопределимые чувства — гордость и удивление, амбиции и сожаления — распорядитель поздравил их от имени Императора. Потом состоялся банкет, на котором они присутствовали уже в качестве лауреатов, несмотря на еще мальчишеские лица. Пир был наградой, щедрым подарком Сына Неба, отметившего их выход в мир дипломатии и юриспруденции. Юный Кьен с восторгом рассматривал пышные одеяния сановников, облаченных в шелк и парчу, ему не сиделось на месте, он вскакивал при каждом ударе барабана, отмечавшего конец очередной речи. В зале торжеств он поражался изяществу колонн из самшита, освещенных сотнями красных и золотых фонариков. По колоннам ползли резные змеи, их чешуя блестела при свете огней. На возвышении, покрытом малиновым бархатом, восседали высшие чины: мандарин с роскошным веером в руках, отвечающий за соблюдение этикета, соседствовал с главой верховного суда. Музыканты извлекали мелодичные ноты из своих инструментов, звуки флейты прекрасно сочетались с резкими аккордами цитры. Толпа слуг в одеяниях с разрезом вносила изысканные редчайшие блюда, стрижиные гнезда соперничали со слегка припущенными голотуриями. Кьен смотрел на других лауреатов, пораженных роскошью церемонии, и мысленно назначал их, как и себя, на самые высокие посты Империи.

Рядом с ним новоиспеченный доктор Тан, совершенно оглушенный успехом, изобретал молитвы благодарности, достойные поэта, не переставая оглядываться. Кьен помнил очень отчетливо: Тан не спешил отведать яства пышного императорского обеда. Он ждал, сначала нетерпеливо, а потом с беспокойством, прибытия их общего друга принца Хунга. Его пришлось долго ждать. Фонари потушили, столы убрали, и тогда стало очевидным — принц Хунг не придет.

На палубе сампана, плывущего вверх по реке, царил покой: пассажиры простерлись на циновках прямо на полу, так как в это время только сумасшедший мог оставаться под дождем — частым, как лианы в джунглях. Потоки воды клонили прибрежные пальмы долу, а пассажиры радовались, что на корабле есть бамбуковый навес, под которым они смогли укрыться. Все размахивали бумажными веерами, чтобы отогнать мух, привлеченных запахом мокрых и потных тел. Торговцы супом уже закончили свой обход и тоже прилегли в сторонке от клиентов, положив ноги на котелки — они не забывали охранять их даже во сне.

Вдруг воздух прорезал резкий крик. Те, кто приподнялись на локтях, увидели необычайно взволнованного человека, опершегося о борт. При каждом лихорадочном повороте тела его длинные волосы закручивались вокруг туловища, как водоросли вокруг скалы. Наклонившись к воде, он жестикулировал, отчаянно крича во все горло:

— Несчастье! Остановите судно! Мое сокровище упало в воду!

При слове «сокровище» некоторые из путешественников поднялись и приблизились к мужчине, пытаясь оценить его ценность. В водовороте кильватерных струй виднелась плоская котомка, едва державшаяся на воде. Разочарованные зрители решили продолжить свой отдых, но тут прибежал один из матросов, желавший, чтобы волосатый человек наконец замолчал:

— Слишком поздно, сами видите! Ваш мешок уже ушел на дно, все кончено!

— Невозможно, несчастный! Нужно вернуть мой мешок, или мой род прекратится! — умолял мужчина, отмахиваясь от волос, забивавших рот.

— А, вот и попался, мошенник, — ответил молодой матрос. — Значит, вы перевозили вашего ребенка в мешке, чтобы не платить за проезд! Раньше надо было думать.

Поняв, что произошла трагедия, пассажиры снова подбежали к волосатому человеку, и один из них сказал:

— Вам не стыдно — вы даже не попытались спасти ребенка, когда он тонул!

Человек повернулся к потрясенному пассажиру, показав ему свое заросшее лицо, и возмущенно сказал:

— Могу ли я плавать с такой шевелюрой? Намокнув, она становится тяжелее десяти камней, и она утянула бы меня на дно. У меня нет желания откармливать собой угрей. Ба! Да, лодочник прав, тем хуже для мальчонки, ему было всего несколько дней. Я не успел потратить на него слишком много.