Скрипка некроманта

Гравюра, подумал Маликульмульк, черно-бело-серая гравюра, вот ведь и медная труба на цепочках запорошена снегом. И вывески мясных лавок, которых здесь не менее шести. Любопытно, удерживаются ли снежные попоны на медных петухах, там, высоко, на церковных шпилях…

И он, шагая к аптеке по щиколотку в снегу, все более погружался в меланхолию: вот и Новый год наступает, а в уходящем уже ничего не успеть, ни единой строчки… разве что стихотворное поздравление Голицыным в стиле «Подщипы», на древнеславянский лад, пусть повеселятся…

В Рижском замке было не до праздника Святки — а бойкие горничные присмирели, придворные дамы Варвары Васильевны — и те по углам прячутся. Явление полицейских сыщиков ни к чему хорошему не привело — они даже не смогли толком допросить голицынскую дворню, потому что дворня говорит по-русски и немного понимает по-французски, а сыщики — немцы. Сам князь, Сергей Федорович, немецкий знал отменно, пришел полицейским на выручку, чтобы в присутствии барина люди не боялись и не плели чрезмерной околесицы. И два часа спустя махнул рукой — ни черта не понять! До людей дошло лишь то, что всякого из них обвинить могут, и они принялись не то чтобы нагло врать — а забывать вещи очевидные, даже без разумной цели, а на всякий случай: меньше скажешь — меньше неприятностей. Вот божились, что синей лисьей шубы не принимали, а правда ли — неведомо…

Княгиня опять впала в ярость — у нее попросили список гостей, и это было правильно, да только какой же хозяйке хочется, чтобы гости, вызванные для дачи показаний в Управу благочиния, ее за это потом костерили? Гарнизонные офицеры — иное дело, этим князь прикажет, и они строем пойдут с сыщиками беседовать. А вот господа ратманы да тот же бургомистр Барклай де Толли? А немецкие дворяне? Стыд и срам, позор и поношение голицынскому роду.

Маликульмульк скрылся в комнатке Христиана Антоновича и тихонько беседовал с ним по-немецки, выпаивая ему горячие отвары. О своем местопребывании он сказал няне Кузьминишне и решил, что этого довольно.

Доктор также дал показания, причем довольно краткие — иных и быть не могло. Налетели из темноты, снежным комом забили рот, сорвали шапку и шубу — это все длилось менее минуты. А грустная повесть, как старичок полз обратно к дому своей кузины, кому из сыщиков интересна?

— В этой части крепости приличные люди не селятся, — сказал брезгливо сыщик, и это означало — искать шубу бесполезно, слишком много подозреваемых. По случаю рождественского веселья в крепость сбежалось ворье, надеясь, что горожане на радостях и с перепою утратят бдительность. Вот несколько богатых домов мерзавцы посетили, пока хозяева были в гостях, и даже посягнули на жилище купца Большой гильдии, это расследовать необходимо, а не пропажу какой-то шубы. А что человек в ворованной шубе пытался пробраться в Рижский замок, а его не пустили, так это не ниточка, за которую можно потянуть. Подошел к замку, получил от ворот поворот и убрался прочь, а метель следы занесла.

— Отчего ваша кузина поселилась в столь скверном месте? — спросил доктора Маликульмульк.

— Оттого, что там жилье дешевле. Место выбрал ее зять, который потом скончался. И потом к этому дому привыкли, к соседям привыкли…

— Что ж не крикнули соседей на помощь? Неужели там не было мужчин, чтобы выбежали, попробовали догнать грабителя, сходили в часть?

— Соседи есть, племянница перебежала через двор, стучала в окошко соседу, он не вышел. Должно быть, где-то был в гостях. У других соседей отец семейства был болен, выпил лишнего. А женщины в темноте ходить боятся.

— Постойте… — пробормотал Маликульмульк. Мудрая мысль посетила его — и требовала для своего произрастания тишины.

Если злоумышленник, посягнувший на шубу для того, чтобы попытаться проникнуть в ней в Рижский замок, выследил доктора, чтобы напасть на него, то возникают такие вопросы. Первый: где околачивался этот подлец, пока доктор сидел у кузины? Ведь невозможно было угадать, когда кончится это гостевание. Второй: если негодяй все же бродил поблизости от почтамта, карауля доктора, то он должен был иметь на плечах шубу или тулуп; куда ж эта одежда подевалась, когда он в синей лисьей шубе отправился к Рижскому замку?

Выходит, кто-то из соседей, имеющий возможность следить в окошко за дверью докторовой кузины? Но нет, нет, не может этот секрет раскрываться так просто!

— Герр Шмидт, вы уверены, что это был один человек? — спросил Маликульмульк. — Может, двое?

— Может, двое, — согласился доктор. — Откуда ж мне знать, коли они молчали?

Один здоровый детина — или двое воров, сработавшихся так прекрасно, что даже в словах не нуждаются — каждый знает, что ему делать. Если двое — то первый утащил куда-то одежду своего товарища, а второй в синей шубе поспешил к Рижскому замку, пока не окончен съезд гостей. В том, что два человека сговорились совершить покушение на скрипку, ничего удивительного не было, странным казалось другое — как они могли знать, что именно в этот вечер Христиан Антонович соберется в гости к кузине…

Для заговора это было как-то несуразно — такой заговор мог увенчаться успехом только случайно. Вот разве что доктор заранее кому-то говорил, что собирается навестить кузину…

— Герр Шмидт, а вы предупредили кузину вашу, что придете к ней? — спросил Маликульмульк.

— Она ждала меня, — ответил Христиан Антонович, а дальше начал сбиваться: то ли он обещался быть сразу после Рождества, то ли назначил какое-то количество дней, то ли сразу увязал свой визит с приемом в замке. Да и что требовать связных воспоминаний с человека, который лежит в жару?

Наконец Маликульмульк покинул доктора и спустился вниз, в гостиные. Умнее всего было бы сбежать домой, не встречаясь с княгиней, но он хотел найти князя и высказать ему свои подозрения.

Но в малой гостиной он обнаружил Тараторку.

Она стояла перед зеркалом, поворачиваясь то так, то этак, в легком летнем платьице жонкилевого цвета, поверх которого надела красный бархатный спенсер, отделанный золотым шнуром наподобие гусарского ментика. Спенсер был ей несусветно велик — на своей настоящей хозяйке он бы сидел иначе, прикрывая лишь грудь, а на Тараторке едва ли не достигал талии; там же, где полагалось быть пышным персям, обвис. И длинные рукава полностью закрывали кисть.

— Ты что тут делаешь? — спросил Маликульмульк.

— Иван Андреич, идет мне бархат?

— Понятия не имею. Где ты это взяла?

— У Екатерины Николаевны. Ей он не к лицу! А еще на прием надела!

Тараторка была сильно недовольна.

— Отчего ты так решила?

— Он на ней как на корове седло! Она же толстая! И красное идет брюнеткам, а я как раз брюнетка! И глаза у меня черные!

— Ну, допустим… Но злиться-то зачем?

— Я не злюсь, я только не понимаю, отчего некоторые дамы разряжаются, как попугаи, и носят цвета, которые им не к лицу, и думают, будто они сильфиды! Ведь посмотришь на нее — сейчас видно, что она одета дурно и без всякого вкуса!

— Ты зато, мой друг, одета с отменным вкусом. Кардинал на соломе!

— Что?!.

— Твоя покойная матушка, когда еще только собиралась тебя на свет произвести, одевалась по этой моде. Красное и желтое — «кардинал на соломе». Это придумали парижане, когда кардинала де Рогана посадили в Бастилию.

После своих октябрьских приключений Маликульмульк раздобыл французские брошюры и прочитал довольно много про дело о королевском ожерелье.

— Так что же — я одета по старой моде?..

— Да. Так что сними, сделай милость, этот ужасный спенсер и отдай хозяйке, — посоветовал Маликульмульк.

— Правда, он ужасный? — обрадовалась Тараторка. — Иван Андреич, миленький, так что ж с пиеской? Уже и Варвара Васильевна сказала: от него, говорит, не дождешься!

Маликульмульк сообразил, что между бархатным спенсером и одноактной комедией под названием «Пирог» есть какая-то тайная связь, но какая — Бог ее ведает! Поди разгадай, что делается в голове у пятнадцатилетней девицы.