Облава

Выстрелы самооборонцев совсем поредели. Стреляло лишь несколько человек. У Сорокина оставалось последних три патрона. Выглядывая из-за комля сосны, он искал среди залёгших бандитов того, кто у них руководит боем. Не может быть, чтобы никто не командовал. Не этот ли, что лежит в борозде, в офицерской фуражке? Тот что-то кричал, показывая рукой на дорогу. В него Сорокин и выстрелил.

Булыга крикнул:

– В лес отползайте! Отходим! Не вставать!

Кто-то не послушался – вскочил, похоже, гармонист, вскрикнул, как кричат раненые, но не упал, побежал, завилял между деревьями.

Бандиты, конечно, сообразили, что в засаде людей мало, осмелели. Две группы пересекли дорогу справа и слева, углубились в лес с явным намерением окружить самооборонцев, не дать им отойти, скрыться в лесу.

Бойцы бежали теперь почти не отстреливаясь – у кого кончились патроны, а кто их берег. И ещё не хотели обнаруживать себя выстрелами, показывать, где они бегут.

Бежал и Сорокин. У него оставался всего один патрон, и Сорокин хотел сохранить его на самый крайний случай.

Бандиты не отставали, гнались по пятам. Лес был не очень густой – сосна с мелким подростком. Они кричали, гикали, и была эта погоня сродни травле зверя, которого стараются направить в загон, где его поджидают стрелки… Сорокин из своих видел только Парфена. Видел и бандитов – как они мелькали меж деревьев. Он задыхался, непривычный к столь длительному и быстрому бегу, и все ждал, что пойдёт наконец густой лес и можно будет оторваться от бандитов, спрятаться, в самую же глушь они не полезут. Парфен бежал впереди, его и держался Сорокин в надежде, что он знает лес и бежит не наобум. Поднажал, чтобы нагнать Парфена, но почувствовал удар в левое плечо, удар тупой, болезненный – рука сразу ослабла, выпустила винтовку. Он присел, чтобы поднять её, но боль скрутила, пронзила насквозь, обожгла каждую клеточку тела. Схватился за плечо – руку обдало горячим и липким. Только теперь понял, что ранен…

Ни бежать, ни даже идти не мог. И Парфена не увидел, чтобы крикнуть, позвать на помощь. Заполз под ёлочку и лёг. Его заметили, пнули сапогом, заставили встать и повели из лесу в село.

Вот ведь как может распорядиться судьба: возьмёт и столкнёт людей лоб в лоб, да ещё при самых драматических обстоятельствах.

Сорокин сидел на скамье в сельсоветской комнате председателя Булыги. Все там было, как и утром, когда заходил, чтобы отдать Булыге экземпляр охранной ведомости. Те же плакаты и тот, самый большой, что призывал экспроприировать экспроприаторов. Но за председательским столом сидел не Булыга, а… Ларик, Илларион, штаб-ротмистр Шилин, вожак этого бандитского отряда. Только фамилия у него теперь была иная – Сивак. Это его банда держала в страхе окрестные уезды, и это с нею вступили в бой захаричские самооборонцы.

Плечо Сорокину перевязали, даже йодом помазали (так распорядился Шилин). Была перевязана кисть левой руки и у Шилина. На нем был тот же кавалерийский мундир, в котором он приходил к Сорокину домой. Та же фуражка, но уже с кокардой, лежала на столе. Сорокин, глядя на раненую руку Шилина, отчего-то поверил, что это его пуля: стрелял же в человека, который, лёжа в борозде, кричал что-то своим и показывал рукой на дорогу.

Сидели напротив друг друга, молчали. Их разделял стол с синими чернильными пятнами и чёрными отметинами от цигарок – о него сельсоветчики гасили окурки. Раны обоим причиняли боль. Несколько раз с тех пор, как привели сюда Сорокина и посадили на скамью, они встречались взглядами, схлёстывались, но никто первым так и не обмолвился словом. Шилин время от времени ухмылялся с каким-то горьким злорадством. В комнате, кроме них, никого не было.

– Вот и опять встретились, – не выдержал наконец Шилин.

– Встретились, – тихо и словно бы виновато эхом повторил Сорокин.

– И чего же вас сюда занесло?

– Спасаю церкви и церковные ценности.

– Вот как… Церковные золото и серебро?

– Старинные иконы, книги.

– Спасаете? Это после того, как столько уничтожили храмов? А с иконами что делали? Тротуары мостили, причём ликами богов вверх – топчите, товарищи, ваша воля и ваша власть.

– Это варварство. Мы боремся с такими варварами.

– Мы… – Брезгливо-злобная усмешка скривила Шилину рот. – Это значит большевики? И ты в их числе?.. Хранители культуры. Где она, ваша культура? Где интеллигенция? Кому посчастливилось спастись от чека, те там, на западе, в эмиграции. – Забыв, что рука ранена, хватил ею по столу и скрипнул от боли зубами. – Сволочи вы, орда татаро-монгольская.

Он лёг грудью на стол, едва не доставая подбородком до столешнины. Смотрел на Сорокина суженными глазами, в которых дрожал лиловый огонёк гнева и страдания. Щеки стали серыми, бледная серость наползла и на лоб – мучила, известно, раненая рука. Он понянчил её у груди, чтобы унять боль. Когда отлегло, правой, здоровой рукой пригладил русый клок волос на лбу, поправил усы.

– И ты такой же варвар, – произнёс тихо, но видно было – сдерживает себя, чтобы не сорваться на крик. – Предатель. Ты предал все святое: своё сословие, Россию, нацию. Ты шкурник, иуда. Пополз к большевикам шкуру свою спасать. Продался. Честь рода дворянского растоптал…

Он был страшен в эти минуты. Здоровая рука его несколько раз невольно нащупывала кобуру, расстёгивала её. И Сорокин ждал, что вот сейчас выхватит Шилин наган и поставит точку в этом их разговоре. Молчал, избегал взгляда Шилина и в то же время непроизвольно следил за его рукой, хватавшейся за кобуру. Если прежде он ещё надеялся, что Шилин его спасёт – распорядился же перевязать ему рану, дать воды, родня как-никак, – то теперь ждал от него самого страшного.

– Тебя взяли с оружием? – после небольшой паузы спросил Шилин уже спокойнее. – Ты стрелял в моих бойцов?

– Стрелял.

– Может, и убил кого-нибудь?

– Возможно.

– А как все-таки попал к этим… чоновцам или как их там?

– По партийному долгу.

– Долгу? – Шилин привстал, опёрся локтями на стол, приблизил лицо к самому лицу Сорокина. – Значит, по партийному долгу ты и меня продал там, в Москве? Это по твоему доносу чекисты устроили засаду? Донёс им, что приходил и что ещё приду? Да?

Сорокин смело глянул в глаза Шилину, отрицательно покачал головой.

– Что уставился своими слепыми бельмами? Не ожидал услышать? – Шилин снова сел, смотрел в глаза Сорокину с ненавистью, силясь заставить его отвести взгляд, но Сорокин не отводил. – Так знай же, что после той засады, когда я чудом ушёл от чекистов, я охотился за тобой. Хотел убить. Однажды шёл следом по Тверской квартала три и все не мог улучить момента. Не выстрелил в затылок не потому, что тебя пожалел. Себя жаль стало, могли схватить.

– Илларион Карпович, я не доносил в чека о вашем приходе ко мне. Честное слово. А Эмилии об этом сказал. Я тогда добился свидания с нею. – Сорокин подробно рассказал об этом свидании.

Шилин отстранился от стола и смотрел на Сорокина уже без злобы и гнева, а когда взгляды их встретились, первый отвёл глаза.

– Почему же тогда они мне устроили засаду?

– Не знаю, честное слово. Может, Эмилия проговорилась, что вы приходили и ещё должны прийти. Сказала кому-нибудь в камере, и это дошло до чекистов.

Помолчали. Шилин, прикрыв ладонью глаза, колыхал раненую руку. Разговор с Сорокиным взволновал его и утомил, и ему нужно было какое-то время, чтобы успокоиться. Сорокину он, видно, поверил и теперь раздумывал, что делать с ним. Ничего не придумав, крикнул:

– Ворон! Ворон-Крюковский!

Из большей комнаты вошёл и козырнул хлопец, нисколько не похожий на ворона: рыжий, круглолицый, со светлыми жидкими усиками, в чёрной смушковой кубанке.

– Отведи его к этому… Туда, – показал рукой на окно, – и пускай пока посидит. В карманы загляни.

– Отведу и загляну, – ответил тот и подмигнул Сорокину. Он тут же вывернул все карманы Сорокина, найденное положил на стол перед Шилиным. Там были мандат, копии охранных грамот на «Варвару», Евангелие и на крест. Деньги и часы у него отняли ещё там, в лесу.