Глаз в пирамиде

Однажды вечером, сильно накурившись, я отправился домой, чтобы посмотреть, как на мое состояние отреагируют мама с папой. Все было по-прежнему, но как-то иначе. У нее изо рта все так же выскакивал Толстой, у него — Бакунин. И вдруг все стало каким-то странным и призрачным, словно ожил кафкианский мир: двое давным-давно мертвых и похороненных русских спорят друг с другом через двух чикагских радикалов-ирландцев. Надо сказать, что в это самое время происходило сюрреалистическое пробуждение молодых переднедольномозговых анархистов, я читал некоторые их опусы, и они меня пробирали.

— Вы оба не правы, — сказал я. — Любовь не приносит свободы, и Сила не приносит свободы. Свободу дает Воображение. — Я произносил, где надо, заглавные буквы, и был под таким кайфом, что они тоже врубились и услышали эти буквы. Они оба открыли рот, и я почувствовал себя Уильямом Блейком, объяснявшим Тому Пейну, что к чему. Рыцарь Магии взмахнул моим жезлом и рассеял тени Майи.

Первым пришел в себя папа.

— Воображение, — сказал он, сморщив большое багровое лицо в усмешке, которая всегда выводила из себя копов, когда они его арестовывали. — Вот что получается, когда хороших мальчиков из рабочего класса отправляют учиться в колледжи для богатых тунеядцев. Они начинают путать книги и фразы с реальностью. Когда ты был в той тюрьме в Миссисипи, ты воображал себя за пределами тюремных стен, ведь так? Сколько раз в час ты воображал, будто находишься вне тюрьмы? Могу себе представить. Первый раз, когда меня арестовали в тридцать третьем во время забастовки, я проходил сквозь тюремные стены миллионы раз. Но всякий раз, когда я открывал глаза, стены и решетки оказывались на прежнем месте. И что же меня в конце концов освободило? И что, в конце концов, освободило тебя из Билокси? Организация. Если для беседы с интеллектуалами тебе нужны высокие слова, то вот тебе это слово, и в нем столько же слогов, сколько в слове воображение, но зато гораздо больше реализма.

Этот разговор с отцом, его слова и странную прозрачную голубизну его глаз я запомнил навсегда. В том же году он умер, и я узнал о Воображении еще больше, потому что выяснилось, что он вовсе не умер. Он по-прежнему здесь, где-то в тайных закоулках моей черепушки, и постоянно со мной спорит. Это чистая правда. Хотя правда и то, что он мертв, по-настоящему мертв, и вместе с ним похоронена частица меня. В наше время не принято любить своего отца, поэтому я даже не знал, что любил его, пока не закрыли крышку гроба и я не услышал собственные рыдания. И теперь это ощущение вселенской пустоты накатывает на меня всякий раз, когда я слышу песню «Джо Хилл»:

Они убили тебя, Джо. Нет, я не умирал!

Верны обе строчки, и нескончаема скорбь. Они не застрелили папу в прямом смысле, как Джо Хилла, но методично уничтожали его из года в год, гася его анархистский огонь (а он был Овном, настоящим огненным знаком) при помощи копов, судов, тюрем, налогов, корпораций, клеток для духа и кладбища для души, пластикового либерализма и убийственного марксизма. Я даже считаю себя должником Ленина, поскольку позаимствовал у него фразу, прекрасно выразившую мои чувства, когда умер папа. «Революционеры, — говорил Ленин, — это мертвецы в отпуске». Приближался чикагский съезд демократической партии 1968 года, и я понимал, что мой отпуск может оказаться намного короче, чем папин, потому что я был готов драться с ними на улицах. Всю весну мама трудилась в центре «Женщины за мир», а я участвовал в заговорах сюрреалистов и йиппи. Тогда-то я и познакомился с Мао Цзуси.

Это произошло 30 апреля в Вальпургиеву ночь (переждем грохот на саундтреке), когда я толковал по душам с ребятами из нашей компании в кофейне «Дружелюбный незнакомец». «Г. Ф. Лавкрафт» (рок-группа, а не писатель) работали в задней комнате, громко барабаня в ворота Кислотного Царства. Ребята доблестно пытались ворваться в это царство на волнах звука, не пользуясь химическими отмычками, что было в том году подлинным новаторством. Но я не могу объективно оценить масштабы их успеха, поскольку обкурился на 99,44 % полного безумия еще до того, как они начали грохотать. Меня притягивала необыкновенно задумчивая восточная мордашка за соседним столиком, но основную часть моего внимания все-таки удерживала окружавшая меня компания, в которую входил и странный священник-педик, которого мы прозвали Падре Педерастией.

Я их разносил в пух и прах. У меня как раз был период увлечения Донатьеном Альфонсом Франсуа де Садом.

— У анархистов в голове такой же запор, как и у марксистов, — выдавал я; вы уже узнаете стиль? — Кто выступает от имени таламуса, желез внутренней секреции, клеток организма? Кто видит организм? Мы прикрываем его одеждой, чтобы спрятать человекообразность. Мы не освободимся от рабства, пока люди не начнут сбрасывать с себя весной одежду и хранить ее в шкафу до следующей зимы. Мы не станем людьми в том смысле, в каком обезьяны — это обезьяны, а собаки — собаки, пока не начнем трахаться, когда и где нам захочется, как это делают другие животные. Трах на улицах — не просто эпатаж: это освобождение наших тел. Не освободив наши тела, мы по-прежнему останемся добропорядочными благоразумными роботами, а не людьми, обладающими врожденным интеллектом. — И так далее. И тому подобное. Наверное, когда меня несет, я способен найти сильные аргументы, оправдывающие даже необходимость изнасилований и убийств.

— Следующий за анархией шаг, — сказал кто-то цинично. — Настоящий хаос.

— А почему бы нет? — спросил я. — Кто из вас тут работает, как все люди? — Конечно же, никто не отозвался; я отсыпал себе еще дозу. — А станете вы ходить на такую работу ради какой-то организации, члены которой называют себя анархо-синдикалистами? Будете вы стоять за токарным станком по восемь сраных часов в день, если синдикат скажет, что народу нужна ваша продукция? Если да, то новым тираном станет народ.

— К черту машины, — с воодушевлением воскликнул поэт Кевин Маккул. — Назад, в пещеры! — Он обкурился не хуже меня.

Восточная мордашка приблизилась: на лбу повязка, украшенная золотым яблоком внутри пятиугольника. Черные глаза девушки почему-то напомнили мне голубые глаза моего отца.

— То, к чему вы стремитесь, — это организация воображения? — вежливо поинтересовалась она.

Я отшатнулся. Услышать именно эти слова именно в тот момент — это было уж слишком!

— Один парень из Общества Веданты рассказывал, что Джон Диллинджер прошел сквозь стену, когда совершил побег из тюрьмы Краун-Пойнт, — спокойно продолжала мисс Мао. — Вы считаете, такое возможно?

Вы знаете, как обычно сумрачно в кофейнях. Но в «Дружелюбном незнакомце» было еще темнее, чем везде. Пора было выметаться. Блейк по утрам за завтраком беседовал с архангелом Гавриилом, но я еще не достиг таких высот.

— Эй, Саймон, ты куда? — донесся до меня чей-то голос. Мисс Мао ничего не сказала, а я не оглядывался на это тонкое задумчивое лицо. Было бы намного проще, будь оно мрачным и непроницаемым. Но когда я вышел на улицу и направился в сторону Фуллертон-стрит, сзади послышались шаги. Я обернулся, и Падре Педерастия ласково коснулся моей руки.

— Я пригласил ее прийти и послушать, что ты говоришь, — сказал он. — Она должна была подать сигнал, когда решит, что ты готов. Но, кажется, тебя пробило сильнее, чем я ожидал. Это был какой-то эмоционально значимый диалог из твоего прошлого?

— Она что, ясновидящая? — тупо спросил я.

— Можно сказать и так. — Я посмотрел на него при свете от кинотеатра «Биограф» и вспомнил рассказ мамы о людях, обмакивавших свои носовые платки в кровь Диллинджера; неожиданно в моей голове зазвучал старый гимн «ТЫ ОМЫЛСЯ, ты омылся, ТЫ ОМЫЛСЯ КРОВЬЮ агнца?» Мне вспомнилось, как все мы верили, что ОН живет среди нас, уродов, надеясь вернуть нас обратно в лоно церкви — «священной римско-католической и апостольской», как называл ее папа, когда был пьяный и злой. Было понятно: куда бы Падре ни вербовал меня, это не имело отношения к данному богословскому профсоюзу.