Книга, в которой исчез мир

Да, Николай знал. Однажды он неделю пробыл в Гиссене, где стал свидетелем свирепых потасовок и безудержного пьянства. В Вюрцбурге с этим обстояло намного лучше. Но Максимилиан фон Альдорф не был членом студенческой корпорации. Дворяне, конечно, сидели рядом с простолюдинами на лекциях, но вне университетских стен они жили в совершенно ином мире.

— Это страшно.

— Да, все было очень плохо. Эта весть потрясла здесь всех. Но то было лишь начало. Мария София, сестра Максимилиана, очень тяжело переживала смерть брата. Она заболела и тоже умерла.

Николай перебил аптекаря:

— Вы что, действительно так думаете?

— Ну да, вероятно, это звучит как бред сумасшедшего, но у всех в замке сложилось именно такое впечатление. София начала чахнуть с того момента, когда узнала о гибели брата.

— Ее лечили вы?

— Нет, я здесь никого не лечил. Этим занимался сам граф.

— Граф был врачом?

Циннлехнер язвительно улыбнулся.

— Ответ зависит от того, кого вы об этом спросите. Он считал себя универсальным ученым.

— А вы?

— Я? Мне было позволено лишь готовить настойки, которые он вычитывал в разных книгах.

— Он разбирался во врачебном искусстве?

— Тот, кто всю жизнь сидит на книгах, как курица на яйцах, и переписывается с учеными всего мира, не может не усвоить от них знания. Альдорф хватался за все. За любой обрывок знания, который попадался ему под руку. Он учился с утра до вечера, ставил опыты, приглашал к себе ученых, которые делились с ним своими познаниями. Он, конечно же, очень много знал, но…

Фраза осталась незаконченной. Николай ждал, но Циннлехнер предпочел удержать мысль при себе.

— Отчего все же умерла девушка? — спросил он наконец. Аптекарь пожал плечами:

— Этого я не знаю. Она медленно задохнулась. Но это была не обычная легочная чахотка. Она не кашляла. Это было медленное умирание. Медленное, но неотвратимое и безостановочное. Она просто угасла. В январе этого года.

Циннлехнер помолчал.

— Еще чаю? — спросил он.

Вероятно, ему доставляла удовлетворение сама возможность рассказывать Николаю обо всех этих делах, в его глазах даже появился некоторый блеск. Николай совершенно расхотел спать. Было, должно быть, около часа ночи, но эти быстро последовавшие друг за другом смерти зачаровали Николая. Неужели все это правда и его не подводит слух?

— Потом умерла еще и мать?

— Она пережила двух своих последних детей всего на шесть недель, — ответил Циннлехнер.

— Супруга Альдорфа?

— Да, Агнесс фон Альдорф.

Николай ждал. Сейчас этот человек наверняка расскажет ему, от чего или при каких обстоятельствах умерла эта женщина. Но аптекарь не стал ничего рассказывать. Вместо этого он снова заговорил о Максимилиане:

— Агнесс фон Альдорф боготворила своего сына. Она понимала, что это ее единственное удавшееся творение. Ее первенец погиб в семнадцать лет, второй был безумен, дочь стала постоянно погруженной в себя меланхоличкой. Нет никакого чуда в том, что все свои надежды она возлагала на Максимилиана. Да и сестра любила его чрезмерно, она принимала живейшее участие в самых незначительных событиях в его жизни, так что она, можно сказать, не жила собственной.

Он внимательно посмотрел на Николая и вдруг спросил:

— Верите ли вы в то, что человек может умереть от душевного потрясения?

Николай был весьма удивлен таким поворотом в речах Циннлехнера.

— Душа — это не орган, — осторожно ответил он. — Во всяком случае, ее нельзя измерить. Именно поэтому нельзя делать на эту тему определенных умозаключений.

Циннлехнер усмехнулся.

— Альдорф однажды попытался проделать этот опыт с дюжиной кроликов, — сказал он. — Он тщательно взвешивал их, а потом сворачивал им шею, после чего снова взвешивал.

Николай онемел.

— И… что?

— Он хотел узнать, сколько весит душа.

— Но… у животных вообще нет души.

— Да, именно к такому выводу он в конце концов и пришел. Все это, должно быть, написано где-то в бумагах, которые вы видели наверху.

Николай был до того возмущен, что едва не спросил, не взвешивал ли Альдорф собственную дочь. Но одновременно он чувствовал, что личность графа вызывает у него все больший интерес. В душе Николая шевельнулась известная зависть — зависть к беззаботности, с какой люди типа Альдорфа могут заниматься своими изысканиями. Если бы в его распоряжении была хоть малая толика апанажа, который получал сын Альдорфа, то он давно был бы уважаемым врачом в Галле или Йене, а не прозябал бы в этой франконской дыре жалким помощником врача. И уж он бы не стал тратить время на взвешивание душ или сборку алхимических аппаратов, а занимался бы серьезной наукой.

— Чему учился Максимилиан в Лейпциге? — спросил он.

— Слушал курсы по истории и философии.

— Я думал, что молодой аристократ занимался кабинетными науками.

Циннлехнер небрежно отмахнулся.

— Максимилиан рос на моих глазах. Он был копия своего отца. Такой же неисправимый мечтатель. Однажды домашний учитель продемонстрировал ему на уроке геометрии невозможность вывода квадратуры круга. На следующий день мальчик взял, натянул бечевку вокруг бочонка, связал концы и возился с петлей до тех пор, пока не сделал из нее квадрат. Потом он гвоздями прибил этот квадрат на дощечку, торжественно принес ее учителю и сказал, что сумел опровергнуть его утверждение. Учитель был озадачен забавной выходкой мальчика и не сразу нашелся, что сказать. Но Максимилиан бросил ему под ноги доску с прибитым к ней квадратом и крикнул: «Однако как же ты глуп. От того, что мы видим, как нечто присутствует, оно не становится истинным?»

Николай удрученно молчал. Граф, который взвешивал души. Сын, прибивший к доске абстрактное математическое доказательство. Он снова вспомнил вид мертвого человека в библиотеке. Сожженные бумаги. Яд. Граф был экстравагантным, эксцентричным человеком. Служанка сказала, что он страдал уже много месяцев. Скорее всего все графское семейство было унесено в могилу каким-то легочным заболеванием. Вероятно, Альдорф догадывался, что умрет точно так же, как его дочь. Он знал, что это за болезнь и как она протекает. Именно поэтому он и принял яд. Если бы он мог обследовать графа…

От того, что мы видим, как нечто присутствует, оно не становится истинным…

Следующая фраза Циннлехнера вывела его из задумчивости.

— Реальный мир его вообще не интересовал. За реальные вещи отвечал Калькбреннер. Один раз в год он получал указания, какой доход должны принести товары. Как он делал все остальное, оставлялось на его совести. Но теперь всему этому конец.

Порыв ветра сотряс оконное стекло. Было видно, как за окном плясали в воздухе снежинки. Циннлехнер угрюмо огляделся. Николай без труда мог представить, что сейчас происходит в душе этого человека. Вскоре сюда явятся посланники других дворов и первым делом уволят всех слуг. И куда пойдут такие, как Циннлехнер? Да еще среди зимы. Или у него были связи в других местах? Но об этом не стоило спрашивать. Выражение лица аптекаря было и без того достаточно красноречивым. Но Николаю вдруг пришло на ум нечто совсем иное. Все, что здесь произошло, было весьма необычным. Таинственная смерть Альдорфа за закрытыми дверями сорвала спектакль, который обыкновенно разыгрывается у постели заболевшего государя: никакие родственники не ожидали с нетерпением кончины завещателя, чтобы броситься друг на друга, потрясая патентами на право владения. Если рассуждать здраво, то уже на протяжении двух дней замок стоит без хозяина. Не в этом ли состояло намерение Альдорфа? Не потому ли он заперся в библиотеке? Но зачем? Чего он хотел этим достичь? И почему управляющий ускакал из замка, не сказав никому ни слова в объяснение?

— В кухне говорили о каких-то гостях, — сказал Николай. — О черных гостях и белокурой женщине.

— Незадолго до кончины Агнесс фон Альдорф, а именно в феврале этого года, в замке появилась какая-то женщина. Она, как поговаривали, приехала из Лейпцига и представилась духовной сестрой Максимилиана. Она высказала желание посетить могилу умершего. Увидев рядом свежую могилу его сестры, женщина была потрясена и начала тихо молиться. Эти молитвы произвели сильное впечатление на графиню, и она попросила женщину задержаться в замке еще несколько дней. Но женщина все же уехала. Когда же графиня фон Альдорф внезапно умерла, дама неожиданно вернулась. Теперь сам граф привел женщину на могилы своих близких. Женщина снова начала возносить молитвы. Граф был словно околдован. Он умолял женщину остаться с ним и утешать его во имя безвременно умершего сына.