Мученик

— Где ты это взял, Гарри?

— У Валстана Глиба. У него их целая пачка, он продает их по пенни за листок у Фишмангерз-Холл. [19]

Значит, это работа Глиба. Шекспир знал его. Глиб был доносчиком из трущоб, торговцем сплетнями и ложью. Прежде чем овладеть профессией писателя, печатника и продавца подобных листков, он едва сводил концы с концами, крадя у других поэтов оды и выдавая их за собственные. Потерявшие головы от чувств любовники платили ему деньги за поэмы для своих прекрасных дам, а он лишь копировал чужие работы. Его преступление выплыло наружу, когда в магистрат пришел краснолицый деревенский паренек и пожаловался, что его суженая рассмеялась ему в лицо, после того как он прочитал ей оду, которая, как оказалось, была к тому моменту уже общеизвестным произведением. За это Глибу выжгли каленым железом на лбу «Л», что означало «Лжец». Теперь он носил длинную челку и приобрел репутацию изготовителя самых вульгарных газетных листков в Лондоне.

— Что ты обо всем этом думаешь, Гарри?

Слайд скривил губы.

— Не знаю, господин Шекспир. Это вы скажите мне. Разве это правда? Я решил, что вы должны увидеть этот листок.

Шекспир задумался. Он вынужден был признать, что в общих чертах все было верно, что удивительно, учитывая историю самого Валстана Глиба, хотя откуда ему знать, как относились сестры лорда-адмирала Говарда, леди Дуглас и леди Френсис, к их приемной сестре. Они не ладили? Интересным было предположение, что леди Бланш была связана с иезуитами. Был ли это голос Топклиффа? Большинство всех остальных сведений могло исходить и от него, или, что более вероятно, от констебля или глашатая.

Но одно озадачивало Шекспира, а именно строчка, в которой говорилось: «Он — и есть мерзкий убийца, с распятием, мощами и клинком…» Распятие и мощи были обнаружены лишь в крипте при осмотре тела искателем мертвых, Джошуа Писом. Пис никому бы не рассказал, в этом Шекспир был уверен. Так как же Глиб узнал о них?

Наконец менестрель прервал свое унылое пение и игру. Гарри Слайд с издевкой принялся аплодировать музыканту. Шекспир рассмеялся. Он мало что знал о прошлом Слайда, по крайней мере, только ту историю, которую он сам и рассказывал: его отец был адвокатом, разорившимся из-за любви к игре в карты, петушиным боям и скачкам. Когда его посадили за долги в «Клинк», он повесился, оставив девятилетнего Гарри и его мать в большой нужде. Она едва сводила концы с концами, работая у портного, и зарабатывала деньги на образование для Гарри. Детство у него было не из легких, но у многих оно было и того хуже. Тогда почему же казалось, что Гарри Слайду не хватает каких-то человеческих качеств, словно бы он утратил часть души? Его добродушный нрав позволял ему быстро сходиться с людьми, но делал он это лишь для того, чтобы позже предать их. Шекспир выпил залпом остатки вина и почувствовал, как его теплая сладость разливается по телу.

— Гарри, нам нужно поговорить с господином Глибом. Ты сможешь его разыскать?

— Если мне дадут время, я найду любого.

— У нас нет времени. Найди его быстро. И что ты думаешь о Саутвелле? Он может быть замешан?

— Конечно, это возможно…

— Но у тебя сомнения?

Слайд кивнул.

— Тогда расспроси о нем и арестуй его. Его нельзя оставлять на свободе. Господин секретарь — как и королева, я в этом уверен — хочет, чтобы он был помещен в тюрьму. Так посадим его под такой же надежный замок, как у королевской казны, где хранятся драгоценности короны. Используй свои лучшие связи, чтобы раздобыть всю правду об этом преступлении. Три марки в день, Гарри, и получишь еще двадцать пять, если приведешь мне Саутвелла, и еще двадцать пять, если найдешь убийцу Бланш Говард.

Мгновение Слайд молчал, словно обдумывал слова Шекспира. Все сводилось к тому, что ему нужны деньги, иначе будет трудно продержаться этой студеной зимой. Он расплылся в своей обаятельной улыбке.

— Конечно, господин Шекспир. Предложение весьма щедрое. Считайте, что вы меня уже наняли.

Глава 7

В семь, когда давно стемнело, тюремщик «Маршалси» приковылял к камере, где находились Коттон и дамы.

— Я должен запереть дверь, господин Коттон, — извиняющимся тоном сообщил он.

Шестеро присутствующих на обеде закончили трапезу и пили вино, обсуждая мрачное положение Англии. Все опасались, что Мария, королева Шотландии и надежда их католических устремлений, могла вскоре пасть смертью мученицы. Даже теперь они молились о чуде, которое могло бы спасти ее и возвысить до принадлежащего ей по праву места помазанницы Божией, королевы Англии.

На короткое время им удалось забыть о своих тревогах: отслуженная Коттоном месса наполнила их скоротечной радостью, особенно трех женщин, леди Танахилл, леди Френсис Браун и госпожу Энн Беллами. Они были родом из трех главных лондонских семей, приверженцев Римско-католической церкви, жестоко пострадавших в те времена, когда в их двери в любое время дня и ночи могла постучаться железная государственная рука. Муж леди Танахилл Филипп, когда-то фаворит королевы, теперь находился в Тауэре, арестованный во время попытки покинуть страну для встречи с церковными лидерами за границей. Графиня осталась одна с маленьким ребенком, который так и не увидел своего отца. На сердце у нее камнем лежала тяжесть, но спокойное и полное любви присутствие Коттона давало утешение. Наблюдая за тем, как Коттон горячо говорил о своей вере в то, что истинная церковь снова будет править в Англии, леди Танахилл решила: она пригласит Коттона стать ее духовником и поселиться у нее в доме, чтобы он мог ежедневно причащать ее. Но она не стала говорить об этом здесь в присутствии остальных. Арест ее мужа, преданного священником, с которым они были в дружеских отношениях, преподал ей горький урок.

Пигготт и Пламмер подобрали оставшиеся кусочки хлеба с подносов, стоящих перед ними, и с жадностью их съели. Принесенная Энн Беллами в коробах вынужденно скромная и поданная холодной еда была обильной, с приличными кусками баранины и дичи, несмотря на постный день, когда дозволялась только рыба.

— Семь бед — один ответ, — со смехом произнес Пламмер, имея в виду сей факт. Вино было сладким.

Коттон с Пламмером и Пигготтом остались в камере, а дамы удалились. Дождавшись, когда они уйдут, Пламмер попрощался с Коттоном, пожал ему руки и дал наставление быть сильным в вере. Затем Пигготт снова обнял его, задержав в своих цепких объятиях. Коттона передернуло. Дыхание Пигготта было хриплым, а его грубая черная борода, плохо скрывающая изрытое оспой лицо, исколола щеку Коттона, пока тот говорил ему тихим голосом на ухо, так чтобы Пламмер не мог его услышать.

— Отец Коттон, назовите нашему другу имя Когг. Когг с Кау-лейн, что за городской стеной неподалеку от Смит-Филда. У Когга есть то, что ему нужно.

И снова близость этого человека вызвала у Коттона приступ отвращения, и он поскорей высвободился из объятий Пигготта. Несколько секунд эти двое стояли, глядя друг другу в глаза, пока Коттон не отвел взгляд. Он попрощался с Пламмером, который, казалось, сочувственно улыбался, затем, не взглянув больше на Пигготта, покинул камеру и захлопнул дверь. Мимо них промчалось семейство толстых крыс, когда они с тюремщиком шли обратно по сырым коридорам к входной двери. Его продолжало трясти от встречи с Пигготтом, когда тюремщик снова хлопнул его своей гигантской ладонью и заговорщицки прошептал:

— Бадья с крышкой, господин Коттон. Бадья с крышкой.

Морозный ночной воздух принес облегчение, и Коттон направился по мосту в Лондон, поскальзываясь на обледенелых мостовых пустынных улицах. Светила луна, и ему удалось выполнить свое задание, но, добравшись до дома у реки, где снимал жилье, он почувствовал тревогу. Пигготт предупредил его, и ему не понравилось его сообщение.

Пройдя Доугейт, он остановился неподалеку от Тауэра и постоял несколько мгновений, вглядываясь в улицы и высокие дома, в оправленные свинцом окна, укрытые плотными занавесками или ставнями, но в темноте мерцали лишь огоньки свечей. Он смотрел, нет ли движения в темноте, прислушивался, не раздаются ли чьи-нибудь шаги. Когда Коттон убедился, что за ним никто не следит, он направился к боковой двери дома и стукнул два раза. Дверь почти сразу же распахнулась и, как только он вошел, тут же захлопнулась.