Мёртвый палец

Аббат встал на нее и начал серьезным, убедительным тоном:

— Возлюбленные братья и сестры, выслушайте меня внимательно и не перерывайте, потому что то, что я намерен сообщить вам, исполнит сердца ваши ужасом. Приказывая вам разойтись по домам, легат сделал это не с тем, чтобы помешать вашему удовольствию, им же разрешенному; нет, напротив, монсеньор мне велел даже выразить вам свое живейшее сожаление о том, что он принужден превратить вашу радость в горе и ваши ликования в вопли. Братья и сестры, сердце мое наполнила скорбью мрачная весть, которую я имею вам передать: прошлой ночью в городе совершено ужасное преступление. Боюсь, что совершивший его гнусный злодей находится все еще в стенах нашего города и, может быть, среди вас, чтобы заглушить голос совести весельем и ликованием… Ввиду такого ужасного несчастья, вы будете сетовать, что предались удовольствию, и сожалеть о своей радости и веселье. Станет ли у вас духу продолжать свою пляску?

Всеобщий ужас охватил толпу, внимательно прислушивавшуюся к словам любимого священнослужителя. Теперь каждый сознавал свою вину и, по-видимому, раскаивался в неисполнении приказания идти домой. Несмотря на то, лишь немногие потихоньку прокрались вон из толпы, большинство же точно окаменело на своих местах и стояло в молчании, не проронив ни одного слова. Один боязливо, тревожно, украдкой поглядывал на другого, как бы желая прочесть на лице соседа, не он ли тот безбожный злодей, о котором говорил аббат.

Дюбур побледнел как мертвец и дрожал всеми членами, не будучи в состоянии вымолвить ни слова.

Аббат только что хотел спуститься со скамьи, как один из ближе стоявших к нему людей обратился к нему с вопросом:

— Над кем же совершено это страшное преступление, ваше высокопреподобие? Кто убийца?

— Убийство с грабежом? — спросил другой из толпы.

— Не знаю, — отвечал старец. — Власти не могли еще привести это в полную известность. Я знаю только то, что убиты Минсы, как я уже сказал вам перед этим.

Достойный служитель Божий, вследствие легко понятного возбуждения, в котором он находился, совершенно забыл, что он до сих пор не называл жертвы преступления. Этим известием, по-видимому, особенно поражен был Дю-бур, потому что в сильном испуге он попятился на шаг назад и, запинаясь, воскликнул:

— Как? Что вы говорите… ваше высокопреподобие… семейство… Минсов… все семейство?

Аббат с прискорбием склонил голову и повторил:

— Да, все семейство! Как жаль!

— О, Боже мой! — горестно пролепетал молодой человек, приложив руку к сердцу.

Вдруг, по-видимому, у него блеснула слабая надежда, потому что его лицо как будто несколько просияло и прерывающимся голосом он воскликнул:

— Все убиты?… Невозможно!… Вы ошиблись, ваше высокопреподобие… не может быть, как вы сказали… Вы качаете головой. Как? Неужели же это правда, страшная, ужасная истина?.. Все, все… и… дочь… и Юлия?

— Все, — подтвердил старец глухим голосом и со слезами на глазах.

— Это ужасно! — бормотал Дюбур, закрывая лицо руками. — И она! О, это страшно, я не в силах этого вынести…

Рыдания заглушили его голос. Слезы самой глубокой скорби брызнули из его глаз.

Аббат нежно провел рукой по его голове и, наклонясь к нему, сказал растроганным голосом:

— Утешьтесь, мой бедный друг! Я понимаю вашу горесть, я знаю, как вы были близки к бедной девушке и какую страшную потерю вы понесли. Но мужайтесь и будьте уверены, что Господь налагает на человека крест не тяжелее того, что он может снести, и что кого он любит, тех и нака-зует.

— Но это наказание слишком жестоко, — ваше высокопреподобие, — возразил, плача, молодой человек.

— Не слишком жестоко, — возразил аббат. — Оно послужит к вашему благу и очистит душу вашу.

— Я знаю, отец мой духовный, что я много согрешил и во многом должен каяться, — отвечал Дюбур, опустив глаза, как будто пристыженный. — На все бы я согласился спокойно и безропотно в наказание за свои грехи, но это горе — слишком жестокое наказание, которое я должен нести всю мою жизнь, которое я век буду помнить.

— И все же вы перенесете это горе, — сказал аббат. — Время исцеляет все недуги; заживет и рана, нанесенная вашему сердцу, сын мой, будьте в этом уверены.

— Никогда! — с жаром воскликнул молодой человек.

Затем, вытирая свои слезы, он быстро прибавил, вдруг осененный внезапной мыслью:

— Когда, сказали вы, ваше высокопреподобие, было совершено преступление?

— В прошлую полночь, — отвечал старец. — Я уже говорил вам, что хорошенько это еще не приведено в известность.

— В самую полночь, — повторил про себя Дюбур, но может быть, нарочно настолько громко, чтобы его слова слышали стоявшие вокруг него и аббата. — О, значит, меня все-таки не обмануло мое предчувствие!

— Вы догадывались об этом, Дюбур? — спросил с удивлением один из молодых людей. — Как же можно было догадаться или предчувствовать такое ужасное преступление?

— Какой же ты дурак, Брютондор, — вспылил Дюбур. — Разве я говорил, что я предчувствовал преступление? У меня было только какое-то темное предчувствие, что с Минсами случилось несчастье, вот и все! И это оттого, что сегодня, рано утром, когда я стучался у Минсов, желая спросить их, не хотят ли они принять участие в нашем маскараде, никто мне не отворил дверей, что может подтвердить и столяр Альмарик, с которым я разговаривал.

— Ну, ну, из-за этого нечего сейчас же горячиться, — спокойно заметил Брютондор. — Твое замечание показалось мне как-то странным, и так как…

— Странным, — ты, кажется, пьян, иначе не стал бы городить такую чепуху! — сердито воскликнул Дюбур.

Между молодыми людьми готова была завязаться сильная ссора, которая, пожалуй, перешла бы и в более серьезное дело. Но видя это, достойный аббат вмешался и сказал:

— Полноте, любезные друзья! К этому дню печали и скорби не станем прибавлять нового горя.

Затем, обращаясь прямо к Дюбуру, он прибавил:

— А вы, мой сын, умерьте свою неуместную горячность, которую я уже не раз порицал в вас. Ваш приятель не так понял вас, что при возбуждении, которое причинило нам ужасное преступление, весьма извинительно. Дайте ему руку, чтобы я видел, что вы друг друга прощаете, и чтобы мне не вернуться домой с неприятной мыслью, что своим сообщением я поселил еще и раздор.

— Я не допущу этого, — отвечал тронутый Брютондор, — по крайней мере, я не желаю этого, ваше высокопреподобие.

С этими словами он протянул, улыбаясь, Дюбуру руку, которую тот взял, хотя и нерешительно.

— Благодарю вас, друзья мои, теперь я спокойно ухожу отсюда, — сказал старец, сходя со скамьи и готовясь уходить с площади.

— Еще на минуту, ваше высокопреподобие, — обратился к нему Дюбур.

— Что вам угодно, сын мой? — спросил ласково аббат.

— Известно ли имя злодея, совершившего преступление? — спросил Дюбур.

— Нет еще, насколько мне известно, — отвечал старец.

— По крайней мере, кого подозревают в убийстве? — расспрашивал Дюбур.

— Гм-да, не знаю, — отозвался нерешительно аббат, — но оно до того чудовищно, что неизвестно, на кого и подумать.

Затем, после некоторого раздумья, он прибавил, как бы озаренный внезапной мыслью:

— Я думаю, было бы очень полезно, если бы вы пошли со мной на место преступления, сын мой. Впрочем, я за этим и пришел сюда. Вы были лучшим другом несчастной семьи и часто виделись с ними. Я буду предлагать вам вопросы на этот счет; во всяком случае, вы можете дать правосудию самые лучшие и точные сведения.

— Конечно, ваше высокопреподобие, конечно, — с готовностью откликнулся молодой человек. — В этом отношении вы можете на меня положиться, я вам расскажу все, что я знаю. Так пойдемте же, меня влечет туда непреодолимое желание взглянуть на мою бедную несчастную Юлию. О, Боже мой, в каком состоянии я ее увижу!

С этими словами он вынул из кармана платок и быстро утер им глаза.

Затем, взяв за руку аббата, он пошел с ним через площадь.

Несколько минут спустя площадь покинули и остальные участники торжества и разошлись по ближайшим улицам или отправились по домам.