Слезы Макиавелли

— Черт! Кто это задумал прикончить меня столь варварским способом?

— Поднимайся, жирный лентяй! — бросила ему стоявшая перед ним девушка. — Давно пора!

— Да ладно тебе, Аннализа, который час?

— Полвосьмого, Чиччо. Ну-ка вставай!

— Не время еще выгонять христианина на улицу… Спокойной ночи…

И, словно появление девушки было лишь частью эротических грез, пухлое тело Гвиччардини медленно перекатилось к стене, противоположной окну, туда, где еще оставалась возможность укрыться от зловредного света. Он что-то пробурчал, прежде чем снова погрузиться в сон, а девушка осталась стоять, глядя на него с недоумением.

Озорная улыбка появилась на ее губах, когда она заметила на круглом столике, между грязной тряпкой и свечным огарком, старый кувшин, полный застоявшейся воды. Не раздумывая, она схватила его и опрокинула на голову юноши, чьи грезы в один миг обернулись кошмаром.

Он проворчал в адрес своей мучительницы:

— Что вам угодно, синьорина? Если поцелуй, так приходите завтра. Сегодня у меня не слишком свежее дыхание.

— И не мечтай, Чиччо. Свои ласки я лучше приберегу для молодых людей, которые хоть немного следят за чистотой.

— А раз тебя не прельщает мое необычайно соблазнительное тело, что же ты тут делаешь?

— Меня прислала Тереза. Вчера ты пообещал ей быть на мессе.

— Ты, наверное, меня с кем-то путаешь. Что мне делать на мессе? Вот уже много лет, как моей ноги там не было.

— Ты ей сказал, что хочешь послушать проповедь Савонаролы.

— Да плевать мне на этого паршивого монаха. Я хочу спать, и все тут!

— А Тереза говорит, ты весь вечер орал, что обаяние Савонаролы — я повторяю твои собственные слова — «похоже на вульгарную мужскую силу низкопробного сутенера» в сравнении с твоей утонченностью. Нечего сказать, ты был в ударе!

— О Господи! Я так накачался, что ничего не помню. В таких случаях все должно быть немедленно забыто.

— Как жаль, что ты не помнишь своих подвигов! А ведь Тереза выгнала метлой тебя и Никколо, застав вас, когда вы мочились на стену ее трактира.

— Этой мегере не хватает чувства юмора. В конце концов, мы просто вернули ей то, что у нее выпили. Отстань от меня, я спать хочу! Если я стану просыпаться ни свет ни заря, какой же из меня получится первый в городе гуляка!

— Все, хватит! Быстро вставай! — потребовала Аннализа, которую все больше выводил из себя развалившийся перед ней толстяк.

Тон девушки не допускал возражений, и Гвиччардини понял, что выспаться ему не дадут. Он неохотно поднялся и наспех натянул на себя что попало из валявшейся на полу одежды.

— Все, я готов.

Аннализа брезгливо поморщилась, в чем Гвиччардини усмотрел скрытый комплимент, и молодые люди поспешили к собору Санта-Мария дель Фьоре. Запыхавшись, они подоспели всего за несколько минут до начала мессы. Терезу нашли без труда: едва завидев их, она помахала им рукой. Она заняла для них места рядом с собой у центрального прохода, как раз напротив кафедры, с которой проповедовал Савонарола.

— Бесподобно, — пожаловался Гвиччардини, опускаясь на сиденье рядом с ней. — Можно будет рассмотреть твоего монаха во всех подробностях.

— Замолчи сейчас же! И не забудь: как только кончится месса, я тебя жду в трактире с ведром и губкой — будешь отмывать стену, которую ты загадил вчера вечером.

Гвиччардини не осмелился возражать. Он лишь вздохнул, разглядывая свои грязные сапоги.

Процессия показалась в тот миг, когда колокола пробили восемь часов. Сотня детишек в веночках из боярышника, продрогших в тонких девственно-белых одеждах для первого причастия, вошли в церковь, неся свечи. За ними следовали сорок монахов из монастыря Сан-Марко в черно-белых сутанах ордена доминиканцев, распевая гимн «Salvum me fac, Domine», [4] который подхватил хор верующих, заполнивших собор.

Савонарола шел в середине процессии в окружении четырех монахов, которые должны были его защищать. Даже посреди такого скопления народа в нем чувствовалась сила, притягивавшая все взоры. Хотя внешне он выглядел поразительно заурядным. Среднего телосложения, Савонарола был почти на голову ниже остальных монахов. Спина за годы чтения Священного Писания сгорбилась, так что шея как бы ушла в широкие плечи. Словно тело было создано таким обыкновенным специально, чтобы еще заметнее стали большие темные глаза, в которых светилась непоколебимая вера. За внешней формой предмета Савонарола всегда усматривал руку Всевышнего, который его создал, а когда он останавливал на ком-нибудь взор, то, казалось, проникал сквозь телесную оболочку и достигал глубин души.

Проходя мимо Аннализы, он невольно восхитился красотой девушки, чьи изумительные формы ввели бы в искушение и святого. Но у него не возникло ни вожделения, ни желания.

В течение тех мгновений, когда они смотрели друг на друга, Аннализе показалось, будто он пронзил ее до самых глубин. Она больше не видела окружающих ее людей, все звуки стали приглушенными, казалось, даже время застыло. Не в силах оторваться от этих зрачков, которые настойчиво вглядывались в нее, девушка почувствовала, как ее охватывает такой душевный покой, что она затрепетала от радости.

Савонарола резко отвел от Аннализы взгляд, и мистическая связь, соединявшая их, оборвалась. Когда звуки и образы снова возникли в ее сознании, она рухнула на скамью, задыхаясь и не в силах пошевелиться.

— Боже мой!.. — только и смогла она прошептать.

То же ощущение благодатного покоя охватило каждого из собравшихся, увы, за исключением Гвиччардини, который как раз в тот миг, когда монах проходил мимо, возвел очи к потолку, вздыхая от скуки.

Оказавшись на клиросе, Савонарола преклонил колени перед «Распятием», висящим над главным алтарем. По сравнению с мощным и мускулистым телом Христа кисти Джотто фигура монаха, склонившаяся в молитвенной позе, казалась удивительно тщедушной. Затем доминиканец сел на предназначенную для него скамью, в то время как в церкви по-прежнему царила тишина. Через несколько минут он медленно поднялся и в сопровождении двух юных певчих, которые размахивали кадилами, приблизился к кафедре, прислоненной к передней колонне нефа.

Вот уже почти полтора года как он проповедовал, стоя на этой кафедре. Вначале, когда на его ежедневных проповедях присутствовала лишь горстка верующих, он ограничивался простым толкованием Священного Писания. Однако уже через несколько месяцев молва о нем распространилась по всему городу, пользуясь тем, что верующие все прибывали, Савонарола стал призывать к установлению народного правления.

Его взгляды превратили его в народного кумира и придали ему огромный политический вес, но в то же время создали ему врагов среди влиятельных аристократических семейств, тем более непримиримых, что безупречные нравы монаха не давали ни малейшего повода для порицания. Сам Александр VI гневался на скромного монаха, осмеливавшегося осуждать роскошь и порок, в которых, по его словам, бесстыдно погрязли члены папской курии. Папа, само собой разумеется, прекрасно знал, что Савонарола во многом прав. Всем был известен образ жизни римских прелатов: лучшим примером мог служить сам Александр VI, озабоченный лишь тем, чтобы приумножать свои богатства, любовниц и незаконных отпрысков.

Разумеется, никуда не годится, когда представители духовенства вносят в Евангелие такие заповеди, как «Каждый день принимай в пищу самые изысканные блюда и пей лучшие вина, пока брюхо не треснет» или «Пусть в твоем доме всегда найдется место для куртизанки, она ведь может заглянуть на огонек для совместной молитвы», но еще хуже было то, что хула исходила из недр самого духовенства. Чтобы монах призывал с амвона к очищению Церкви и соблюдению изначальных добродетелей — этого папа допустить уже не мог.

Он отлучил бунтовщика от Церкви, что, однако, не положило конец проповедям и не лишило Савонаролу поддержки народа. Результат был скорее обратным тому, чего добивался понтифик, потому что недовольство, порожденное доминиканцем, продолжало распространяться.