Дивные пещеры

— Мудрено заговорил ты, Семен, в последнее время. Видно, с учеными людьми связался… Молодежь нынче больно грамотная пошла… Яйца курей стали учить… Ладно, не о том речь. Слушай, что мы, твои родственники, сообща решили… Вроде бы мы суд над тобой устроили. Как наши деды делали. Деды наши собирались всем миром и судили беспутную душу. Так вот и мы… Олежка тоже тебя судил… Он хоть телом и маленький, а умом повыше тебя будет. Вот… Судили и постановили мы, что ты виновен. Виновен за то, что забыл о своих близких по крови. За то, что о себе начал думать, может быть, перед смертью. А перед смертью надо думать не о себе, а о своих близких, детях и внуках. Вот так мы постановили. Даем тебе срок до понедельника, до утра. Ежели ты в понедельник утром не подпишешь у нотариуса бумаги на дом и все добро… то не обижайся, Семен. Мы тебе срок определили До сегодня, до вечера, но ты по глупости порвал бумаги, потому даем до понедельника, до утра. Думаю, не возьмут тебя в воскресенье. Милиции тоже выходной нужен. Ну а возьмут, так в КПЗ подпишешь. Я спрашивал. Это можно.

— А если не подпишу, то что будет? — спросил Семен Петрович. — Скажешь?

— Скажу, а как же… Конечно, скажу… Мы, Семен, письмо сообща напишем… В партком, где твой сын Колька работает… На предмет твоего аморального поведения. Что ты с женой неизвестно что сделал, девчонку соблазнил, молокососку… Что забыл стыд и совесть… Вот что мы в партком напишем. Пусть твоего сыночка потаскают из-за папаши. Хоть говорят, что сын за отца не ответчик, так это только на бумаге так считается. А на деле каждый у нас за каждого отвечает. Вот… И все под письмом подпишемся… И Олежка в том числе. Вот какие дела, Семен. Мы все сказали. Теперь тебе слово. Говори. Ждем.

В доме Рудакова опять стало очень тихо. Олежка перестал стругать палочку, Варя затаилась, глядя в пол, затих и Иван, перестал ворочаться, как бык в стойле. И только один Илья, голубой, как марсианин, тяжело, со свистом дышал, раздувая горло, и Семен Петрович подумал, что сейчас его родственник похож на приготовившуюся к прыжку змею, змею слабую, умирающую, но зоб которой полон яда.

— Вы не напишете такого письма, — сказал главный бухгалтер.

— Почему? — спросил Илья.

— Потому — это подло.

Илья закашлялся. Он кашлял долго, задыхаясь, сплевывая на пол, хватаясь за горло. Синее лицо от натуги опять стало красным. Варя бросилась к брату мужа снова с кружкой воды, но тут выяснилось, что Илье не плохо, а это он так смеется. Сквозь кашель постепенно стали проступать иные звуки — каркающие, рыдающие, потом рот Ильи растянулся до ушей, словно резиновая маска, и тут-то все поняли, что Илья смеется.

— Эх… Ну… Ты… ну… даешь, — хрипел Илья. — Ну… насмешил… «Подлость»… Не напишем… потому что… подлость… Ха-ха-ха! Ну и что — подлость? Подлость — это слово… А дом есть дом, усадьба, барахла полный воз… Эх, старый дурак! До седых волос дожил, а ума не нажил. Напишем, не сомневайся. Еще как напишем! И ответ попросим дать. Не захотят Кольку из института выгнать — в райком напишем! Еще выше напишем! И на радио, на телевизор напишем! Пусть все знают, какой у великого ученого папаша!

— Правда напишете? — спросил Семен Петрович, поворачиваясь к дочери.

Та ничего не ответила, одернула на коленях платье. Иван шевельнулся было на стуле — раздался многоголосый скрип, но Иван тут же застыл, вроде бы дематериализовался, постарался исчезнуть из комнаты.

Взгляд Рудакова обежал всех и остановился на внуке. Олежка сидел с таким видом, словно находился на уроке, хорошо знал ответ на вопрос и изо всех сил стремился поднять руку, но стеснялся.

— Ну? Чего молчите?

— Дедушка, — раздался в тишине голос мальчика. — Отдай мне дом. Я же твой внук. Я буду хорошо учиться… стану богатым… Я… красивый тебе памятник на могиле поставлю, когда ты умрешь… Мраморный… За тысячу рублей… Отдай, а, деда… Девочка ведь совсем тебе чужая, а я твой внук…

Рудаков дотянулся до головы Олежки, погладил его по мягким волосам и ничего не ответил. Опять наступила тишина. И по их позам: упрямой, враждебной — Ильи, смущенной — дочери, совестливой — Ивана и радостно-уверенной — внука, Семен Петрович понял, что напишут. Обязательно напишут. И не успокоятся, пока не отомстят, пока не исковеркают жизнь его сыну, Кольке, отличному, умному парню, талантливому ученому, настоящему человеку, из-за которого все-таки можно считать, что он, Рудаков, прожил жизнь не зря.

— Я дам ответ в понедельник утром. В девять часов, — сказал главный бухгалтер. — В девять часов позвоните мне на работу… Или… где я буду, в общем, найдете.

И сразу рухнула тишина. Все разом задвигались, заговорили. Варя заплакала, закрыв лицо руками, Иван, покраснев, причмокивая толстыми губами, стал разливать водку по стаканам, Олежка подошел к деду и обнял его за шею, а Илья сразу сник, обмяк, словно сбросил с себя большую тяжесть, освободился от груза.

— Ты пойми, Семен, — говорил он, глядя на Рудакова сразу подтаявшими глазами, которые только что смотрели двумя белыми льдинками. — Ты пойми, мы ради тебя же стараемся. Добро в роду останется… Вроде бы не зря жил. Внук помнить будет. Слышал — памятник мраморный собирается поставить. Мне никто памятник не поставит… А если вернешься вдруг… оттуда… все бывает… Голову есть где приклонить. Музей-то не разрешит койку поставить, что с возу упало — то пропало. Двадцать копеек за вход еще придется платить. А жена молодая и того хуже — на порог не пустит. Через месяц замуж выскочит. Муж дрючьем тебя встретит. Уж на этот счет не сомневайся.

— Ладно, — сказал Рудаков. — Хватит меня уговаривать. Сказал — подумаю.

— Выпьем за это дело. — Иван взял свой стакан. Он сразу повеселел.

— За какое дело? — спросил Семен Петрович.

— Ну… — Иван смутился. — За то… чтобы хорошо думалось.

— За это можно.

— В правильном направлении, — уточнил Илья и отхлебнул маленький глоток. У него был такой вид, будто он не сомневался в победе.

Все выпили и закусили помидорами.

— Ну, мужики, пора по домам, — засобиралась Варя. — Давай, отец, я приберусь. Намусорили мы тут.

— Сам приберу, — сказал Рудаков. — Спасибо за компанию.

— Спасибо и тебе, — сказал Иван и протянул руку. Рудаков пожал ее. Илья тоже протянул. Семен Петрович пожал и ее.

— Дедусь, спокойной ночи, — внук прижался к деду. Варя потянула сына за рукав и вдруг сама прижалась к отцу.

— Спокойной ночи, лапочка…

— Спокойной ночи…

Все-таки они любили его. А может быть, своей любовью пытались повлиять на его решение…

Они вышли гуськом. Впереди Илья, сзади Олежка. Так они пересекли двор и вышли на улицу. Семену Петровичу они напоминали маленькую стайку диких гусей, затерявшуюся в большом ночном небе. Почему-то Рудакову показалось, что они никогда больше не соберутся вот так вместе.

Маленькая цепочка родственников, связанных одной кровью, среди хаоса других судеб…

Рудаков посидел немного и вышел на улицу. Фонари почему-то не горели. Яркая полная луна, такая яркая и полная, какая бывает лишь в сказках и в детстве, вставала над садами. Утоптанная дорожка белела вдоль разбитой, засыпанной мусором и золой дороги. Из палисадников пахло увядающими георгинами и тронутыми первыми холодными ночами листьями смородины. Семен Петрович жадно дышал густым осенним воздухом, от выпитой водки и осенних запахов у него кружилась голова. У него давно уже не кружилась голова вот так, под луной, среди засыпающих садов.

— Лейтенант сейчас приходил, — сказал появившийся Еремыч. — Он мне свояком доводится… Спрашивал, вернулся ли ты… Видно, боятся, не дал ли ты тягу… Пока брать тебя, Петрович, не будут… Подождут, когда кости с экспертизы вернутся…

— Еремыч, — сказал главный бухгалтер. — Как ты к родственникам относишься?

— Я? Положительно.

— А если они сволочи?

— Даже так, — не задумываясь, сказал сосед. — Кровь ведь своя. Родная кровь плохой не бывает. Она завсегда права. То есть в смысле ее завсегда понять можно… Родную кровь, Петрович, завсегда выручать надо.