Сладкая отрава (сборник)

— Она открыла глаза.

— Меня зовут не Марсель.

В комнате можно было задохнуться. Я открыл окошко, и шум моря стал громче… У жары тоже есть свои звуки… Самые прекрасные в мире, на мой взгляд… От жары все весело потрескивает, хрустит… Жужжит… И всегда по-разному… Ну просто здорово!

— Послушайте, Мартина…

Жуткая какая-то игра. Я чувствовал себя ужасно. К чему все это может привести? Если столько времени уходит на то, чтобы узнать ее имя, то скольких усилий потребуется, чтобы хоть как-то восстановить в ее памяти прошлое?

— Маргарита?

— Нет…

— Мадлен?

— Нет…

Чем больше имен мы перебирали, тем грустнее становилась она, тем короче звучали ее неизменные «нет».

— Марта?

Теперь она в ответ только покачала головой. А потом, измученная долгой пыткой, прикрыла глаза. И уснула. Я на цыпочках вышел из комнаты и осторожно, приподняв створку, чтобы не заскрипела, закрыл за собой дверь.

3

Снова очутившись в большой прохладной комнате, где завтракали другие постояльцы, я слегка растерялся. Все они были испанцы. А мне хотелось поговорить о том, что произошло, но поговорить на моем родном языке. Те же из обитателей Кастельдефельса, кто говорил по-французски, для долгой беседы не подходили. Их скудные познания в этом языке ограничивались лишь несколькими гастрономическими замечаниями.

Папаша Патрисио уплетал свой завтрак, щедро орошая каждый кусок своим любимым красным вином. Он высоко поднимал бутылку с двойным горлышком, и в глотку ему лилась ярко-фиолетовая струйка. Увидев меня, трактирщик кивнул.

— Сеньора, хорошо спать, — объявил он с довольным видом.

— Да.

— Она француженка, — счел нужным предупредить я.

Похоже, это вызвало у него облегчение.

— А-а…

— Да, да.

Я умолк. С ружьями через плечо, в роскошных треуголках показались двое карабинеров, являвшихся по три раза на дню делать обход пляжа. Карабинеры уставились на ноги курортниц в купальниках.

Папаша Патрисио в знак приветствия поднял руку. Все здешние жители, как чумы, боялись карабинеров и всячески старались им услужить. Те уселись за столик, который обслуживался Техеро, и тот своей ленивой походкой направился к ним с двумя стаканами и полной бутылкой.

Патрисио стал что-то неторопливо объяснять им. По всей видимости, рассказывал о ночном происшествии, потому что карабинеры то и дело с интересом взглядывали на меня. В рассказе старика несколько раз прозвучало слово «франсес». Когда он закончил, то сразу же запихнул в рот целую четверть батона колбасы с чесноком, а карабинеры направились к двери, за которой спала незнакомка.

Я пошел за ними. Невольно я стремился защитить ее. Полицейские открыли дверь, но внутрь не вошли. От их мундиров исходил кислый запах пота. Они стояли и молча глядели на раненую. Потом укоризненно взглянули на меня и закрыли дверь.

— Papeles!, [56] — буркнул тот, что помоложе, с шерстяной нашивкой на мундире.

Я сначала не понял.

— Pasaporte! [57]

Я согласно кивнул головой и пошел за своим паспортом.

Они стали внимательно его изучать, потом переключились на международные водительские права и документы на машину.

— Пасапорте де ла сеньора!

— У меня его нет… Я не знаю, кто она…

Жестами и словами я попытался объяснить, что она потеряла память… И рассказал, как все произошло… Они махнули рукой, и я понял, что все в порядке. Потом записали мои данные в какой-то блокнот и отправились допивать вино. Патрисио подмигнул мне.

Вскоре карабинеры вышли из таверны на раскаленный пляж, и я увидел, как их длинные кривые тени заплясали по волнистому песку.

— Очень хорошо, — сказал папаша Патрисио.

Он, как мог, объяснил мне, что карабинерам не было никакого дела до француза, наехавшего на француженку. Главное, чтобы в общественном месте не валялся труп, а все остальное их не касается.

Вздохнув, я отправился в общий душ. Побрился и сменил пижаму на джинсы и клетчатую рубашку. В углу уныло стоял мольберт. Я машинально перекинул через плечо тесемку от ящика с принадлежностями для рисования.

Хозяйка как раз выходила из комнаты незнакомки. Я вопросительно взглянул на нее. Мамаша Патрисио, любезная толстушка, имела, на мой взгляд, только один недостаток: пристрастие к особо жирным блюдам.

Приложив ладонь к своей пухлой щеке, она дала мне понять, что раненая все еще спала. Муж, наверное, посвятил хозяйку в подробности ночного происшествия, и она буквально сгорала от любопытства.

Я вышел из дома. В то утро море было такого зеленого цвета, что даже чем-то напоминало Адриатическое. Натура художника в конце концов взяла во мне верх. Я спустился на пляж и укрепил треногу у самого моря, там, где мокрый песок, но куда не достает вода.

Но рисовать я хотел не море, а живописные строения, пестрой гирляндой окаймлявшие все побережье.

В конце концов еще есть время установить личность моей жертвы. Прежде всего надо было получить заключение врача. После обеда поеду в Барселону во французское консульство. Там мне скажут, что делать. Установление личности не потребует долгих хлопот. У нее наверняка были документы, по которым она въезжала в Испанию. Где-то ведь она должна была остановиться… Наверняка с ней вместе кто-то приехал, они заявят о ее исчезновении.

Не из-за чего терзаться сверх меры… Главное, что на моей совести не будет ничьей смерти.

Я начал рисовать. А когда я рисую, в мире для меня остается только палитра с красками, да еще то, что я создаю в двух измерениях…

Я сразу же увлекся. Удачная мысль — приехать в Кастельдефельс!

Пусть здесь и жарит солнце, и море плещется, пусть из проигрывателей на пляже несутся разные фламенко и фадо, [58] пусть буйствуют яркие краски, но перед моими глазами возникала грустная Испания. В маленьких домиках наверху, над пляжем мне чудилось что-то отчаянно печальное. И купальщики-то были совсем невеселые. В конце концов, может, они и задавали тон всему пейзажу? В старомодных длинных купальниках, безвкусно одетые… Серьезные даже в улыбке лица… Беспокойные, замкнутые… И питаются плохо…

Я писал картину, как спортсмен, последним рывком выходящий за финишную прямую. Сердце отчаянно билось, меня всего трясло, как в лихорадке. Было хорошо и в то же время трудно. Я весь дрожал, смешивая краски из разных тюбиков, добиваясь желанного идеально голубого цвета. Грустной испанской голубизны. Ярко-голубого, банально-голубого, в противовес другим голубым тонам не несущим покой. Иногда возле меня останавливались отдыхающие и тихонько смотрели, как я работаю. Мне эти любопытные взгляды давно уже не мешают. Я не испытываю ни малейшего неудобства от того, что за мной наблюдают, потому что с давних пор привык отключаться от всего, что не составляет предмет моего искусства. Вся моя жизнь в эти бурные мгновения заключается в квадратике холста — источнике наслаждения. Этот квадратик — мое собственное царство, и властвую я там безраздельно.

И все-таки в тот день какая-то особенно настойчивая тень позади меня в конце концов привлекла мое внимание. Сделав очередной великолепный мазок, я обернулся. Это была она. Девушка стояла тут, босиком, непричесанная, в разорванной блузке и с перевязанной рукой и коленом.

Я невольно опустил палитру.

— Вы! Но как…

Она еще была бледна. Кода оставалась такой же гладкой, но цвет ее изменился, как бывает с тканью, слишком долго пролежавшей в сундуке.

— Это тот старик в рубашке… Он показал мне, где вы…

— Вы говорите по-испански?

— Нет… Но он… он понял, что я хотела видеть вас…

Глупо, конечно, но мне ее слова были приятны. От того, что ей нужно было увидеться со мной, сердце мое наполнилось огромной радостью.