Улица Жмуров

Монотонный голос Эктора доносится до меня, будто с другой планеты. Мне совершенно безразлично, что он говорит, как, впрочем, и вся его персона. Он рассказывает о своих расширенных венах, язвах, о своем начальнике и доме... Пятьдесят лет посредственности проходят перед нашими ушами.

Он так меня достал, что я хватаюсь за первый пришедший в голову предлог, чтобы смыться.

– Мне нужно заниматься расследованием одного дела. Вы меня извините, Эктор?

Он меня извиняет, потому что тоже меня не выносит: антипатия, как и любовь, обычно бывает взаимной.

– Вечная гонка по горам и долам? – замечает он с кислой миной.

– Ну да! – отвечаю. – Не всем же сидеть всю жизнь в мягком кресле.

Это является очень точным намеком на должность Эктора, работающего в забытом отделе одного заштатного министерства.

Он проглатывает пилюлю и запивает бокалом бордоского, чтобы лучше пошла.

– До свидания, – говорю я Фелиси и Эктору. И добавляю, чтобы заставить покраснеть мою маму: – Ведите себя благоразумно!

Эктор улыбается глупой и кислой улыбкой.

Я с облегчением выхожу из дома. Бывают моменты, когда я совершенно не выношу тупиц!

Бледное солнце пытается сделать повеселее это воскресенье в конце зимы. Но чтобы сделать парижское воскресенье повеселее, нужно нечто большее, чем солнце.

Я еду в Париж, спрашивая себя, чем бы заняться, чтобы убить время. В этот момент в Службе полный штиль.

Вот уже две недели я практически ничего не делаю, и безделье давит на меня, как шоколадный крем на печень больного гепатитом...

Я въезжаю в Булонский лес и качу на второй скорости. Здесь полно добропорядочных людей, гуляющих со своими детишками, и проституток, улыбающихся мне.

В маленьких аллеях стоят машины, внутри которых парочки выражают взаимные симпатии...

Я б сейчас запросто дал полсотни франков тому, кто подал бы мне дельную мысль... Театр? Уже слишком поздно, и спектакли начались... Кино?.. В одиночку туда идти совсем не фонтан!

Снять телку? Надоело. Вчерашний сеанс успокоил мне нервы. И потом, нельзя, чтобы это вошло в привычку...

Я проезжаю через Лес, не найдя ничего приемлемого, кручусь по площади Этуаль, сворачиваю на авеню Ваграм, следую через площадь Терн и непроизвольно оказываюсь на бульваре Курсель.

Как поется в песне: «Мы сделали это, почти не подумав!»

Если у вас есть хоть немного памяти, то вы вспомните, что на бульваре Курсель находился антикварный магазин покойного месье Бальмена.

Почему я думаю о маленьком старичке в это унылое воскресенье накануне весны?

Да, я думаю о нем, о его перепуганных глазах, жалких седых усах, совершенно белых щеках...

О нем, совсем одиноком и мертвом в этой машине...

Дом сто двадцать. Это здесь.

Я припарковываю мою машину на границе парка Монсо, пересекаю бульвар и подхожу к магазину, железный занавес которого опущен.

После короткого колебания захожу в дом... Комнатка консьержки, откуда, как и изо всех комнаток консьержек, идет запах еды.

Стучу в стекло. Толстая женщина поднимает голову, оторвавшись от большой кружки сладкого вина.

– ЧЕ вы хотите? – спрашивает она и переводит дыхание. Возможно, этот короткий вопрос станет ее самым большим физическим усилием за весь день.

– Где квартира месье Бальмена? Она поднимает на мою персону взгляд, тяжелый, как мокрое знамя.

– Он окочурился, – непочтительно говорит она.

– Знаю, но ведь он все-таки жил здесь?

Она прилипает толстой физиономией к кружке, потом поднимает ее, и я констатирую, что кружка пуста. Снимаю шляпу! Вот это глотки.

Она вздыхает с таким звуком, как будто из шины выходит воздух.

– Четвертый этаж, слева.

С ума сойти, каких усилий порой требуют некоторые невинные сведения.

– Спасибо! – говорю я. – Ваше здоровье...

Поднимаюсь по лестнице. Три этажа – это большой подъем! Останавливаюсь перед дверью слева и нажимаю на кнопку звонка.

Я действую наудачу, не зная, есть ли кто в квартире. Бальмен был холостяк и, возможно, жил совсем один.

Звук шагов доказывает мне обратное. Дверь открывается, и передо мной оказывается маленький педик с завитыми белокурыми волосами.

Ему, может быть, лет двадцать пять, может, чуть больше или меньше. Похож на туберкулезника... Он среднего роста, тонкий и хрупкий. На щеках следы пудры, разумеется, пудра голубого цвета; на губах следы помады. Но сегодня день траура, и он не наводил красоту. У него глаза газели, влажные и бесчеловечные, как у всех ему подобных... Тонкие руки дрожат.

Его голос хрипловат, как у Марлен Дитрих. Говоря, он жеманно взмахивает ресницами.

– Месье?..

– Здравствуйте, – говорю я. – Это квартира месье Бальмена?

– Да...

– Полиция...

Он в испуге отшатывается.

– Господи!

– Вы родственник месье Бальмена? Он качает светлыми кудряшками.

– Нет, – отвечает, – я его друг...

В мире нужны всякие, как говорит Фелиси. И я с ней охотно соглашаюсь... Чтобы мир крутился нормально, в нем должны быть полицейские, шлюхи, порядочные люди, кузены Экторы и голубые, вроде этого, хотя лично я ненавижу бабозаменителей. Это просто физическое отвращение...

– Друг или жена? – спрашиваю я в лоб.

Новый испуганный жест «дамочки».

Но педики любят, когда их немного встряхивают.

– О, господин инспектор! – жеманничает он.

– Комиссар, – поправляю я. Временами я очень щепетилен к моему званию.

Этими несколькими фразами мы обменялись на коврике у двери. Я вталкиваю мальчика в комфортабельную квартиру и вхожу туда следом за ним.

– Мы можем поговорить, да? – спрашиваю.

– Разумеется. Проходите!

Он ведет меня в салон, меблированный в чистом стиле Луи Надцатого. Я усаживаюсь в кресло с такими хрупкими ножками, что сомневаюсь, выдержат ли они мои семьдесят шесть кило. Педик ложится на диван и начинает изображать из себя Жюльетт Рекамье.

На нем розовая рубашка, фиолетовые брюки и желтый шелковый платок... Странный туалет для траура...

– Как ваше заглавие? – спрашиваю я.

– Мое... что?

– Ваше имя.

– А! О! Очень забавно! Как вы сказали? Заглавие? Здорово...

Мой разъяренный взгляд успокаивает его восторги.