Лазутчик в цветнике

— Что вы сказали этому парню Юстэли? — спросил Б.

— Сказал, что он заблуждается. Он тоже мне не поверил, подумал, что я просто осторожничаю.

— А что он… — начал Б, но тут послышался звонок в дверь. Б мгновенно напрягся, и его правая рука нырнула под полу пиджака, к заднему карману.

— Расслабьтесь, — посоветовал я. — Вероятно, это какой-нибудь пацифист.

Я подошел к двери и открыл ее. А и Б следили за мной, как золотые рыбки в аквариуме за незнакомой кошкой.

Я оказался прав: пришел пацифист. Точнее, дорогая и близкая мне пацифистка, которая последнее время обстирывает меня, вечно теряя мои носки, моет посуду, приносит из забегаловки бутерброды, меняет простыни и помогает мне их пачкать. Моя Беатриче. Моя Изольда. Анджела Тен Эйк.

Как же прекрасна Анджела. И как великолепно одевается. И как благоухает. И как сияет! Вероятно, это единственная девушка к югу от Четырнадцатой улицы, от которой пахнет преимущественно мылом. Впрочем, она живет не южнее Четырнадцатой улицы, а южнее Центрального парка, на Южной Сентрал-Парк-авеню.

Анджела — дочь Марцеллуса Тен Эйка, промышленника, фабриканта оружия, который прославился своим вкладом в военные усилия Америки во времена второй мировой. Это он выпускал танк 10-10, который иногда называли «три десятки», или «три Т». Тот самый танк, из-за которого в 1948 году Конгресс по-тихому начал проводить специальное расследование. Оно ни к чему не привело, поскольку его быстренько прикрыли.

Любой психоаналитик мог бы сказать отцу, что оба его ребенка непременно станут враждовать с ним, когда вырастут. Так и случилось. Сын, Тайрон Тен Эйк, смылся за бамбуковый занавес в Северную Корею в 1954 году, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу, если не считать нескольких крикливых и непристойных радиопередач, в которых он выступал. Дочь, Анджела, четыре года назад, будучи еще совсем зеленой, плюнула на свою сиятельную и влиятельную семейку (во всяком случае, символически) и заделалась пацифисткой. (Бытовало широко распространенное и, возможно, небезосновательное мнение, что предательство дочери старик переживал гораздо тяжелее, чем предательство сына. Тайрон, по крайней мере, не стремился сделать своего папашу безработным. Наоборот, он, можно сказать, помогал отцу в делах.)

Анджела одевается так, что мне всегда хочется разорвать ее наряд в клочья, чтобы побыстрее оставить Анджелу в чем мать родила. Не подкачала она и сегодня: на ногах были сапожки — черные, с обтягивающими икры голенищами, на шпильках. Увидев их, я вспомнил Марлен Дитрих. Над сапогами — черные обтягивающие брючки, строгие и чуть лоснящиеся. Они навели меня на мысль о горнолыжных курортах. Еще выше — пушистый мешковатый шерстяной свитер ярко-желтого канареечного цвета, заставивший меня подумать о сенокосе. А под всей этой одеждой — я знал — скрывается тело, еще хранящее свежесть утреннего душа.

Голова Анджелы, во всех смыслах, менее всего заслуживает внимания. Не то чтобы она не была хорошенькой, нет, она очень даже ничего. Скажу больше, это просто прелестная головка. Волосы, золотистые от природы, обрамляют личико, черты которого безупречно правильны. Оно в меру скуласто, а линии подбородка до того изящны, что кажутся выведенными кистью живописца. Глаза у Анджелы синие, большущие и добрые, нос немножечко ирландский, а губы пухленькие и почти все время улыбаются. Но, увы, эта очаровательная головка совершенно пуста. В ней гуляет ветер, и лишь крошечный комочек серого вещества мешает воздушным потокам беспрепятственно перемещаться от одного уха к другому. Моя Анджела, прекрасная и богатая обладательница желтого «мерседеса» с откидным верхом и водительских прав, студентка престижного женского колледжа в Новой Англии, квартироплателыцица (она вносит часть моей арендной платы за жилье) и горячо любимая мною девушка, в придачу ко всему этому — непроходимая дура. И я не могу умолчать об этом.

Судите сами. Она вошла и поцеловала меня в заляпанную чернилами щеку, взглянула на фэбээровцев и сказала:

— Ой, у нас гости! Как здорово!

Анджела (и на это способна только она одна) даже не заметила, что они — федики.

Б неуклюже шагнул вперед, держа на изготовку свою записную книжку.

— Как вас зовут?

— Анджела, — с лучезарной улыбкой ответила она. — А вас?

— Дорогая, — сказал я, — эти двое…

— Придержите язык, — велел мне А.

Б спросил Анджелу:

— Что вам известно о… — он заглянул в свою записную книжку, — о некоем Мортимере Юстэли?

Анджела встрепенулась, будто птичка на ветке.

— О ком? — переспросила она.

— О Мортимере Юстэли, — медленно, по складам, повторил Б.

Анджела смотрела все так же настороженно. Потом повернулась ко мне и, сияя улыбкой, спросила:

— Дорогой, я знакома с кем-нибудь по имени Юстэли?

— Под дурочку работает, — заметил А.

— Посмотрим, — откликнулся Б, угрожающе поднимая записную книжку, и спросил Анджелу:

— Ваше полное имя?

— Анджела, — ответила она. — Анджела Евлалия Лидия Тен Эйк.

— Да ладно вам, давайте не бу… Постойте, вы сказали, Тен Эйк?

— Ну конечно, — любезно проговорила Анджела. — Это мое имя.

А и Б опять переглянулись, и на этот раз я прекрасно знал, почему. ФБР получило особые указания касательно мисс Анджелы Тен Эйк, хотя его агенты никогда не согласились бы признаться в этом. Повышать свое мастерство контрразведчика, упражняясь на горстке не имеющих никакого веса пацифистов, — это одно дело. А вот притеснять дочь Марцеллуса Тен Эйка — совсем другое.

Поэтому весьма своевременное прибытие Анджелы положило конец разговору, обещавшему быть долгим и утомительным (я сразу выложил А и Б правду, поэтому, по мере того, как шло время, запас сведений, которыми можно было с ними поделиться, все быстрее истощался). В общем, А и Б переглянулись и, судя по всему, решили прежде доложиться в конторе, а уж потом предпринимать дальнейшие действия. Перед уходом федики проделали все обязательные процедуры. Б велел мне не отлучаться, на тот случай, если у него возникнут новые вопросы. А неведомо зачем сообщил, что за мной будет установлено наблюдение. Затем они предприняли весьма неуклюжую попытку учтиво раскланяться с Анджелой и чеканным шагом убрались восвояси.

Анджела повернулась ко мне и сказала с лучезарной улыбкой:

— Какие милые! Кто они, дорогой? Новые соратники?

3

За чашкой кофе я рассказал ей, что произошло. Анджела слушала, восклицая после каждой моей фразы: «у-у-у!», «огого!» или «вау!», но я мужественно и упорно продолжал свое повествование, пока не добрался до самого конца. (Я уже много лет делил ложе и стол с умными и богатыми девушками, но два эти качества ни разу не совместились в какой-то одной из них, так что, если Бог и впрямь существует, я бы очень хотел спросить его, почему он допускает такую чертовщину. Почему у меня не может быть умной и богатой девушки или, на худой конец, богатой и умной? Будь она и богата, и умна, я согласился бы даже на дурнушку, хоть у меня и душа эстета.)

В общем, когда я умолк, Анджела издала еще одно «го-го!» и добавила:

— Что же ты будешь делать, Джин?

— Делать? Почему я должен что-то делать?

— Видишь ли, этот мистер Юстэли собрался совершить какой-то ужасный поступок, не так ли? Может, взорвать здание ООН или что-нибудь в этом роде.

— Возможно, — ответил я.

— Но ведь это ужасно!

— Согласен.

— Значит, ты должен что-то предпринять!

— Что? — спросил я.

Она беспомощно оглядела кухню.

— Не знаю. Сказать кому-нибудь. Сделать что-нибудь, как-то остановить его.

— Я уже сообщил в ФБР, — ответил я.

— Сообщил?

— Я ведь тебе говорил, помнишь?

Она туповато посмотрела на меня.

— Говорил?

— Эти два парня. Эти милашки. Мы как раз об этом и беседовали.