Аберистуит, любовь моя

– Ну?

Вдруг у меня в голове всплыл образ.

– Представь, что Аберистуит – твоя мошонка, а вода – бутса регбиста.

На улицах Аберистуита в первых фонарях замерцала жизнь, когда послышался скрежет ключа. Мы одновременно обернулись, проклиная себя за то, что не выработали резервного плана – одолеть охранников или что-то в этом роде. Совершить любое безрассудство было бы лучше, чем стоять у окна просто так и любоваться видом. Замок громко лязгнул, открылась дверь, впуская знакомый легкий запашок джина. Вошли Пикель и Амба. В руке у Пикеля были причудливо изогнутые одежные плечики – их-то он и употребил для вскрытия замка; Пикель поглядел на меня, на Ллиноса и снова на меня:

– Слышь! Девчонка говорит, Лавспун собирается мои часы, мать-его, того – приливом утопить!

Мы доехали до спортивного поля Пласкруг в кузове пикелевского грузовичка, как раз когда самолет начинал разбег. Амба и Пикель сидели в кабине. Взлетная полоса была размечена бочками с нефтью и желтыми проблесковыми сигналами, похищенными из муниципального дорожного управления. Пикель на полной скорости влетел на парковку и прямиком через бордюр – на траву. Мы увидели, как с другого края поля на нас ползет самолет, и Пикель помчался прямо на него. Еще полминуты – и было бы слишком поздно; «ланкастер» разогнался бы для взлета, прежде чем мы бы до него добрались. Но мы очертя голову неслись лоб в лоб. Гигантский бомбардировщик, спотыкаясь и подпрыгивая на дерне, мало-помалу набирал скорость, его разрывали две противоположные силы: гравитация впивалась в его подпрыгивающий остов, а невидимая сила всасывала в ночное небо. Разрыв между нами сокращался – оставалось уже несколько ярдов, самолет судорожно подпрыгивал, шасси отрывалось от земли на несколько секунд, и снова хлопалось об дерн. Было три варианта: самолет в последний момент оторвется от грунта, случится лобовое столкновение или одна сторона в последнюю минуту свернет. Как выяснилось, в последнюю минуту свернули обе.

Маневр принес нам преимущество. После того, как автомобиль и самолет совершили пару огромных кругов по полю, Пикелю удалось подобраться к фюзеляжу и сравняться в скорости с самолетом. Мы стояли в кузове пикапа напротив того самого люка под хвостовой турелью, через который входили посетители музея. Мы могли бы забраться на борт, но Гадес одолжил авиаторам одного из своих привратников. В проходе стоял Ирод Дженкинс в своем тренировочном костюме и с крикетной битой в руках; при виде нас его лицо исказила ненависть. Дрожь пробежала у меня в паху; даже спустя двадцать лет я по-прежнему его боялся. Медленно, по мере того, как он понимал, в какую переделку мы угодили, расползалась по его лицу знакомая трещина. Ирод улыбался, как в тот день, когда погиб Марти; но в кои-то веки он просчитался. Шасси налетело на кочку, самолет резко тряхнуло. Ирод улетел в глубь фюзеляжа и не вернулся. Мы с Ллиносом запрыгнули внутрь, как раз когда шасси оторвалось от земли, и больше толчков от ударов о землю не последовало. Мы поняли, что быстро поднимаемся в воздух; пикап уменьшался и уменьшался. И напоследок я увидел, как Амба Полундра, высунувшись из окна, машет вслед.

Мы выпрямились в тесном тоннеле из металлических ферм и балок и, качаясь как пьяницы, восстановили равновесие. Ирод Дженкинс, обмякнув, лежал без сознания, привалившись к борту самолета; красное пятно на стенке показывало, где он ударился головой. Полицейский коротко взглянул на меня, я кивнул. Он подобрал крикетную биту и шваркнул физрука по голове. Потом мы переключили внимание на носовую часть самолета. Через передний люк виднелись плечи экипажа; два лица смотрели на нас сквозь дверной проем. Пилотом был Дай Торт-Кидай, бомбардиром – миссис Ллантрисант. В долю секунды мы узнали друг друга, и тут раздался гром, нас швырнуло на холодный металл – самолет врезался в зону турбулентности.

Эта болтанка была всем болтанкам болтанка. Самолет скакал, прыгал и метался – свирепая летняя буря колошматила по алюминиевой обшивке исполинскими молотами грома. Вилы молний плясали на крыльях, и нас кидало из стороны в сторону внутри этой жестянки. Мы бились головами, коленями и локтями об острые внутренности самолета, но не остановились. Мы слишком далеко зашли, мы слишком много страдали. Настал наш миг. Я встал и двинулся вперед. Вдруг громадная ручища ухватила меня за шиворот и потянула назад. Это снова был Ирод. Я вывернулся – самолет ударился об очередную полосу турбулентности, нас всех смело с ног, и мы взлетели в потолку. Когда я кое-как поднялся на ноги, Ллинос был позади меня, а Ирод стоял между нами и кокпитом. Сверкнула молния, заполнив внутренность кабины призрачным свечением. Ирод, озверев от ударов по голове, ища, на ком сорвать злость, взревел, перекрывая гул, как космический монстр в халтурном фильме. Он шагнул ко мне.

В жизни много определяющих моментов. В каждой жизни. Подобно рекам и горным хребтам, они пересекают топографию нашего взросления. Есть день, когда мы обнаруживаем, что мать и отец – эти парные вместилища нашего доверия – лгали нам про Деда Мороза. Или день, когда мы осознаем, что наш отец на самом деле не был во время войны танкистом. И за «Манчестер Юнайтед» тоже не играл. А позже приходит время, когда процесс, который набирал силу много лет, тихо фокусируется, словно изображение в телескопе, и мы осознаем, что затмили своего отца. Это строгое высокое воплощение мужественности и авторитета, этот неодолимый защитник, который всегда знал все, что нужно знать, и чьих внутренних ресурсов хватало, чтобы справиться со всеми невзгодами, которые способна обрушить на нас жизнь, – пал. Сделался ветхим и хрупким.

А потом наступает еще один окончательный Эдипов Рубикон, за которым лежит территория мужской зрелости: день, когда мальчик ниспровергает своего учителя физкультуры. Под раскаты грома и ослепительные иссиня-белые вспышки молний, заполняющие небо, я расправил плечи и взглянул ему в глаза – этому Минотавру в трико, что обитал в лабиринте моего сердца.

– Ну же сынок, хочешь бобов?

Самолет исчез. Его место заняло вихрящееся мутное видение из далеких времен – футбольное поле, клочок Дерна, где опрокидывались все правила, которые мы учили в школе, где сила была правом, а интеллект – проклятием. Поле, где ум приносил смерть, и умнее всего было оставаться невидимкой. Поле, где ради нас Марти пал на свой меч, а потом исчез в тучах и не вернулся никогда.

Ну же, сынок, хочешь разобраться, так ведь?

Я оглядел его, примериваясь. Он, конечно, старше меня, но не ветхий. Куда там. Он был, пожалуй, поприземистей, потолще, поседее, но противник он все равно знатный, и сам это понимал. И еще – он до сих пор считал, что я цаца. Как офицер коммандос, который полагает своим долгом быть круче любого молодого солдата в своем подразделении, учитель физкультуры никогда не отказывается от убеждения, что сумеет поколотить любого из своих бывших учеников.

– Ну же, голубчик, покажи, из какого ты теста.

И он кисло улыбнулся своей трещиной.

Я оглянулся через плечо на Ллиноса – тот словно прирос к месту. Он мог бы вмешаться, мог метнуться вперед и занять мое место. Но некий первобытный инстинкт держал его в узде. Некое знание, что это моя битва, прочувствованное скорее, чем понятое, – им, вероятно, обладали мужчины на протяжении всей истории, на улицах Трои так же, как и на улицах Додж-сити и Аберистуита. Хотя Ллинос и был всего в нескольких ярдах, ситуация по сути своей исключала его. Без слов он протянул мне биту. Я взял ее одной рукой – Ирод рассмеялся. Он шагнул ко мне, все еще усмехаясь. Вновь блеснула молния.

– Уйдите с дороги, мистер Дженкинс.

– А ты меня заставь.

– Если придется, заставлю.