Человек, который ненавидел Маринину

Раздираемый противоречивыми чувствами, генерал тяжело вздохнул и, повернув голову, отважно посмотрел на врага в виде свежеиспеченных пирогов с осетриной, щедро сдобренных черной икрой.

— Ну нельзя же так, Грушенька, — с укором произнес он. — Кто же ест на завтрак пироги с осетриной? Это ведь сплошной холестерин. Я уже и так в форменные брюки не влезаю.

— Ну что ты, пупсик! Тебе же всегда нравились пирожки с осетринкой. Ты ведь не буржуй английский, чтобы на завтрак овсянку с чаем лопать или какой-нибудь там завалящий тост с повидлом, как английские недоумки из МИ-5. Это капиталисты пусть худеют. А ты русский генерал. За тобой разведки всего мира следят. Что ж тебе, голодом себя морить? Пусть они у себя в ЦРУ знают, что генерал Елагин по утрам осетринкой балуется. Ну, хочешь, я тебя с ложечки покормлю? За папу, за маму, за Россию, за президента, за ФСБ, за твою Грушеньку…

Генерал снова тяжело вздохнул.

— Ладно, давай свои пироги. Только, чур, в последний раз. С завтрашнего дня сажусь на диету и начинаю следить за весом.

— Вот и хорошо, — проворковала Агриппина Тимофеевна, усмехаясь про себя. Генерал обещал сесть на диету уже девятьсот восемьдесят пять раз за последние десять лет. — Представь, что это не пироги, а вражеские шпионы, которых надо уничтожить. Никакой пощады врагу!

— Смерть шпионам! — бодро провозгласил Петр Ильич, занося над пирогом нож и вилку. Решение завтра сесть на диету избавило его от угрызений совести по поводу пищевых излишеств. Это ведь в последний раз! Генерал потянул носом воздух, вдыхая умопомрачительный запах, и снова блаженно застонал в предвкушении мгновений восторга.

В этот момент совершенно некстати зазвонил телефон.

— Это тебя! — крикнула Грушенька.

— Кто? — недовольно поинтересовался Петр Ильич. Он не выносил, когда его прерывали во время трапезы.

— Не знаю. Он не говорит. Но настаивает, что это крайне важно.

— Вот ведь паразиты! — выругался генерал, с грохотом бросая на стол нож и вилку. — Позавтракать спокойно не дадут!.. Ну, что там еще? — рявкнул он в трубку.

— Речь идет о разврате и моральном разложении, — объяснил Петру Ильичу Гоша Крестовоздвиженский.

— Что? — озверел генерал, бросая тоскливый взор на остывающие пироги. — Это еще что за бред! Какой, к чертовой матери, разврат! Какое еще, едрена вошь, моральное разложение! Да кто вы такой?

— Неважно, кто я такой. И на вашем месте я бы так не орал, не дай бог жена услышит. Я имел в виду ваше моральное разложение.

— Это что, дурная шутка?

— Такими вещами не шутят. В моем распоряжении есть фотографии, весьма пикантные фотографии, на которых запечатлены вы и Алиса Дорошевич, художница-концептуалистка из галереи “Экстази”. Представьте себе, на Алисе ничего нет, ну просто совсем ничего, если, конечно, не считать родинок, да и вы почему-то без мундира. И знаете, чем вы там занимаетесь? Описать на словах или лучше послать вам снимочек на дом?

— Что вы хотите?

— Вряд ли об этом стоит говорить по вашему домашнему телефону. У вас есть номер, который не прослушивается?

— Есть. Записывайте.

— Отлично. Я с вами свяжусь.

— Когда?

В трубке раздались короткие гудки.

— Кто это был? — подозрительно спросила Агриппина Тимофеевна. — О каком разврате и моральном разложении он говорил?

— Да так, — досадливо махнул рукой генерал. — Это по поводу одного из наших сотрудников. Вот ведь кобель! Женат, а связался с секретаршей.

Агриппина Тимофеевна неодобрительно поджала губы.

— Что же это творится с людьми! Где ж это видано, чтобы при живой жене и на сторону бегать! Слава богу, ты у меня не такой. А жене-то его каково! Даже не представляю, что бы я сделала, если бы ты на сторону пошел. Руки бы на себя наложила!

— Ну что ты, Грушенька! — сказал генерал, обнимая жену. — Ты же меня знаешь. Я человек строгих принципов. К тому же ты у меня единственная и неповторимая. Да и стар я уже на сторону ходить.

— Скушай пирожков, пупсик, а то они, того и гляди, совсем остынут. Отвлекли тебя так некстати со всеми этими дурацкими разговорами.

— Да в задницу твои пироги! — Генерал грохнул кулаком по столу, давая выход приближающемуся к точке кипения раздражению. — На диете я, поняла? На диете!

Схватив портфель и сотовый телефон с карточкой, Петр Ильич выскочил из квартиры, с шумом захлопнув дверь прямо перед носом оторопевшей от неожиданности жены.

Гоша Крестовоздвиженский вынул сотовый телефон из пластикового пакетика, в который он его засунул, чтобы исказить голос, и с облегчением вытер пот со лба.

— Ну вот я и стал шантажистом, — констатировал он. — Когда будем снова звонить Елагину по “чистому” номеру?

— Выждем немного, — усмехнулся Игорь. — Пусть генерал помучается. Нет ничего хуже, чем пытка неизвестностью.

— Надо позвонить Ивану Захаровичу, — напомнил Юра Демарин. — Узнаем о результатах экспертизы. Если чулок, найденный на месте преступления, и тот, что мы взяли в квартире Денисова, окажутся из одной пары, можно будет предъявить Тарасу обвинение. А это значит, что твоя сестра и стриптизе? вновь обретут желанную свободу.

— Не рано ли предъявлять обвинение Денисову? — нахмурился Игорь. — Я не верю, что это он убил Егора.

Юра нахмурился.

— Ну ты даешь! Мы освобождаем твою сестру, а ты еще и недоволен!

— Просто я не хочу, чтобы пострадал невиновный человек!

— Если он невиновен, он и не пострадает. Пока он только задержан по подозрению в убийстве. У нас еще есть время, чтобы покопаться в этом деле.

Сидя на жестких нарах, Марина Буданова нервно размазывала по лицу слезы ярости и бессилия.

"Уж лучше бы я действительно прикончила этого мерзавца, — думала она. — Хоть бы моральное удовлетворение получила. Вот ведь зараза! Даже мертвый ухитрился подложить мне такую свинью. Теперь все — прощай свобода, прощай карьера, прощай галерея “Экстази”. А Игорь? Что станет с Игорем? Пока я была с ним, я как-то контролировала его навязчивые идеи. Долго ли он без меня сможет “работать под прикрытием”, скрывая от всех, что на самом деле он — Анастасия Каменская? Он же и так чуть в суд на Маринину не подал, слава богу, адвокатша умная оказалась. В результате его упекут в психушку, имущество приберет какой-нибудь родственничек по опеке, а к тому времени, как я выйду из тюрьмы, врачи со своими лекарствами превратят его в полного идиота. А Мапота? Он-то тут вообще ни при чем. Я и ему сломала жизнь. Наверное, он должен меня ненавидеть”.

При мысли о Мапоте у Будановой уже привычно закружилась голова, а по телу начал растекаться приятный волнующий жар. Как ни странно, за дни, проведенные в тюрьме, больше всего Марина жалела не о разрушенной карьере, не об утраченных удобствах и даже не о брате. Она невыносимо страдала при мысли о том, что, возможно, никогда больше не увидит так не похожего на других мужчин чернокожего философа-стриптизера. Ну почему они не успели стать любовниками? Тогда у нее остались бы по крайней мере воспоминания — о его поцелуях, о тяжести его тела, о запахе его кожи, о словах, которые он ей говорил… Эти воспоминания помогли бы ей пережить долгие годы заточения.

Буданова снова всхлипнула, шмыгнула носом и, забыв о хороших манерах, вытерла его рукавом.

— Марина! — услышала она голос брата. Девушка подняла глаза. За решеткой стоял Игорь в компании двух милиционеров, которые арестовали ее у тела Егора.

— Ты свободна, сестренка! — широко улыбнулся Филимонов. — Я же говорил тебе, что все будет хорошо.

Селена Далилова достала из секретера резную нефритовую шкатулку и откинула крышку. На бледно-зеленой бархатной обивке мерцали матово-черным цветом два обсидиановых яйца размером чуть меньше куриных.

Положив шкатулку на софу, художница сняла одежду и встала в “позу всадника”, напоминающую стойку “кибодачи” в карате. Глубоко и равномерно дыша, она несколько раз сжала пальцами соски, а потом принялась мягко массировать груди, вызывая при помощи даосских психотехник мыслеобраз пробуждающейся в низу живота сексуальной энергии, великой “змеиной силы”, которая с каждым вздохом поднималась вверх по позвоночнику, а затем растекалась по телу, наполняя его мягкими оргазмическими ощущениями “внутреннего облака”.