Рагу из любимого дядюшки

Снова я рассердилась на себя, зачем согласилась вчера приехать, послала бы по телефону всех подальше, и все. Но странное совпадение имени и фамилии протягивало между мной и умирающей старухой тонкую ниточку.

Дежурная сестра при моем появлении отвела глаза, а вызванный ею доктор сообщил, что Софья Алексеевна Голубева умерла нынче ночью, не приходя в сознание.

Ширму уже убрали, на кровати лежал голый матрац. В кабинете врач протянул мне бумаги, оставшиеся от покойной: ее паспорт, сберегательную книжку, а также завещание, заверенное у нотариуса. В завещании было сказано, что принадлежащие ей полдома со всем содержимым, а также все свое имущество Софья Алексеевна Голубева оставляет своей правнучке Софье Голубевой, то есть мне. Я разглядела фамилию нотариуса — Кулешов. Кроме этого, доктор вручил мне еще синий продолговатый конверт, который был тщательно заклеен.

Он же порекомендовал санитарку тетю Дусю в качестве компетентного человека, который сможет помочь мне с похоронами.

В Парголове все близко, поэтому я быстренько побывала во всех нужных учреждениях. В сберкассе по распоряжению, оставленному старухой, мне выдали вклад в размере двух с половиной тысяч рублей, в собесе еще какие-то деньги на похороны. Тетя Дуся обо всем договорилась, а у меня оставалось еще два неотложных дела — пойти поглядеть на оставленное наследство и найти наконец таинственного Багратиона. В душе занозой сидела мысль что я буду с ним делать?

Тетя Дуся что-то долго бормотала про обмывание и отпевание. На мой вопрос, сколько нужно денег, она долго считала, шевеля губами и подняв глаза к небу, после чего сообщила, что на все про все — девятьсот рублей, включая сюда и водку для могильщиков. Ровно столько было у меня от всех денег, оставленных бабушкой Софьей, и я подивилась в душе на старухину предусмотрительность.

— Пойдем к нам, — решительно сказала тетя Дуся, — моя мать хочет на тебя посмотреть.

Я воззрилась на нее в полном изумлении — как это у такой пожилой тетки может быть мать?!

— Что смотришь? — обиделась нянька. — Мне шестьдесят три всего-то…

Дуся привела меня к низенькому беленому домику, прятавшемуся среди заснеженного сада. Навстречу нам выбежала мохнатая беспородная собачонка, истеричным лаем старавшаяся показать, что она несет службу, а не даром ест хозяйский хлеб.

— Уймись, пустолайка! — прикрикнула Дуся на дворняжку. — Все свои, а кормить тебя сейчас все равно не буду.

Она отворила дверь и через холодные сени, где свалены были старые валенки и ватники, провела меня в жарко натопленную кухоньку.

Полы в кухоньке, застеленные пестрыми половиками, сияли чистотой. В плите трещал огонь, на чугунной конфорке пыхтел чугунок с картошкой. На стене висели допотопные ходики, разрисованные пышными розами, больше похожими на розовые капустные кочны, рядом с часами красовался календарь за какой-то давно прошедший год с изображением японской красавицы в лиловом кимоно. Под этим календарем сидела небольшая старушка в толстой коричневой вязаной кофте поверх пестрого фланелевого халата. Бабуля дремала, делая при этом вид, что вяжет полосатый носок.

— Мама, я ее привела! — очень громко сообщила Дуся.

— Аюшки? — Старушка уставилась на нас, удивленно хлопая глазами. — Нет, не готова еще картошка!

— Привела я ее! — повторила Дуся еще громче. — Соню, Голубевой бабки правнучку! Ты на нее поглядеть хотела!

Старушка пошарила рукой в своей кофте и водрузила на нос круглые очки с подвязанной дужкой. Уставившись на меня, она еще похлопала глазами, отложила свое вязанье и снова замолчала.

— Бабы Сони она внучка! — повторила Дуня еще громче, так что я даже посторонилась.

— Что ты так кричишь-то? — недовольно промолвила бабуля. — Не глухая я пока. И не слепая. Вижу, что Голубева — похожа она на Софью.

Мне стало как-то неприятно — и оттого, что обо мне разговаривают в третьем лице, как о неодушевленном предмете или о покойнике, и оттого, что незнакомая старушонка углядела во мне сходство с умершей… Перед моими глазами предстало высохшее, почти превратившееся в скелет тело на больничной койке. Сходство с ним. не льстило моему самолюбию, да и в наше родство, несмотря на совпадение фамилий и даже имен, я все еще не могла поверить.

Старушонка снова замолчала, и мне показалось даже, что она спит, как вдруг, повернувшись к дочери, она озабоченно проговорила:

— Картошку-то слей, переварится.

Дуся послушно направилась к плите, а ее мать поправила очки, еще раз внимательно оглядела меня и снова заговорила:

— И зовут тебя, как ее, — Соней… А меня теперь все бабой Катей кличут, и нас на весь поселок двое осталось, кто те времена помнит, — я да Маша Спиридонова…

— Баба Маша тоже плоха, — подала реплику Дуся, — не видит, почитай, ничего… Внучка летом приезжала, хотела в город ее забрать, а баба Маша заупрямилась — здесь, говорит, помру…

Старушка покивала головой, как бы поддерживая мнение ровесницы, и сказала:

— Да уж, с коровой возни много, куда ее теперь заводить…

Я хотела уже извиниться и уйти, но баба Катя, еще немного помолчав, продолжила:

— Она ведь, Софья-то, не из простых… Ее сюда в восемнадцатом году нянька привезла, Параша. Соня девчонкой была, семья у нее вся погибла, а у Параши здесь домик остался. Я-то тогда грудная была, мне мамаша после рассказывала, а потом уж мы с ней встречались часто. Только она, Софья-то, не очень сходчива была, одно слово — не из простых…

Старушка снова замолчала, но теперь мне стало интересно, и я не торопила ее, боясь прервать ненадежную нить воспоминаний. Дуся тем временем разложила картошку по желтоватым выщербленным тарелкам с клеймом «Общепит» и позвала нас к столу. На этот раз баба Катя вполне хорошо все расслышала и передвинулась к столу вместе со своим неустойчивым стулом. Вооружившись вилкой, принялась за еду, время от времени поправляя очки и взглядывая на меня чуть искоса, как птица. Ела она без аппетита и без интереса, и хотя, казалось, довольно быстро, на тарелке у нее почти не убывало.

Через какое-то время она заметно утомилась от еды, хотя едва склевала одну картофелину. Откинувшись на спинку стула, она перевела дыхание, на мгновение устало прикрыла глаза и продолжила, к моему удивлению, не утратив нить разговора:

— А хоть и не сходчива, однако с кем-то сошлась… родила мальчика, никто и не знал, от кого.

У нас в поселке все про всех знают, а про нее — никто. И ведь с парнями не зналась, нос драла… Уж на что Вася, кондуктора сын, видный парень был, и ходил за ней, и сватался даже — а она ни в какую. А кто-то ее все ж улестил… Параша сильно расстраивалась, да она и на нее не больно оглядывалась. Параша после того чахнуть стала, да и померла, а Соня мальчика одна растила. Вася-то опять стал за ней ходить, хоть и с ребенком, а она — нет и нет, и одна, говорит, выращу. Только не судьба ей была сыночка вырастить. Посадили Соню. Лет за пять до войны посадили. Уж за что про что — никто не знает, только говорили, будто Люська Варенцова чего-то нашептала. Она, Люська-то, на Васю сильно заглядывалась, да только ничего у нее не получилось. Вася скучный стал, а потом война началась, его в армию забрали, да так и не вернулся. Похоронки и той не прислали. А сыночка-то Сониного, как ее забрали, в детдом отвезли. Милиционер приехал и увез…

— Мама, — подала голос Дуся, — чего же ты не поела? Одну картоху только! Это же курам на смех! Надо тебе поесть непременно…

— Ходила уж я сегодня за дровами, хватит на топку… — Баба Катя недовольно покосилась на дочь и продолжила: — А Соня-то как раз и вернулась… Года четыре, наверное, прошло, как война кончилась, и приехала она. Только старая стала. Как щепка, худая, лицо серое, одни глазищи горят. Ведь ей сорока еще не было, а стала прямо старуха… и начали про нее говорить всякое.

— Мама, чего это повторять-то… — проговорила Дуся. — Поела бы лучше, ничего ведь не тронула!

— Вроде как глаз у нее дурной или еще чего… Только я сама видела, как шла по улице Люся Варенцова, а Соня-то ей навстречу. Люся хотела ее обойти, а та дорогу заступила. Стоит и молчит, только глаза горят… постояла так и пошла, а Люся через три дня под поезд попала, под товарный. И без того народ на Софью косился, а тут уж молва пошла: точно, ведьма она! Хотели даже ее побить, да забоялись. С ведьмой-то свяжешься — неприятностей не оберешься… А она так и жила все одна…