Туз пятой масти

– Не оставлять же вас в таком состоянии, – буркнул он и взял меня под руку.

В приемном покое толпились люди. Какая-то женщина с обожженной рукой подвывала от боли, пьяный мужик баюкал кровоточащую ногу…

От этого зрелища мне стало плохо. Мой незнакомец заметил это, наклонился и обнял меня за плечи. Он был намного выше. Платок свалился у меня с головы, и он заметил склеенные кровью пряди.

– Почему же вы сразу не сказали!

– У меня разбита макушка, и… ужасно тошнит, – простонала я, почувствовав себя вдруг смертельно больной и несчастной. От участия, звучавшего в голосе моего спутника, захотелось разрыдаться.

Напряжение, державшее меня последние несколько часов, отступило, я совершенно расклеилась. Не в силах больше сдерживать слезы, я разревелась, как несмышленый ребенок, стянула с головы пестрый платок.

– Нам сюда! – Он решительно поднял меня со скамейки и ввел в какие-то двери.

– Привет, Конрад!.. Что случилось? – Тоненькая женщина в белом халате отставила чашку и бросилась к нам.

Стены кабинета были выложены кафелем. Две кушетки, несколько стульев, глубокое кресло и столик.

– Вторая процедурная свободна! – сказала женщина.

В комнату вбежала запыхавшаяся медсестра.

– Пани доктор, улица Эмилии Платер… сердечный приступ! – выдохнула она, с любопытством поглядывая на нас.

Конрад улыбнулся ей и склонил голову.

Хрупкая женщина наспех глотнула кофе, схватила с вешалки пальто и выскочила за дверь.

Конрад! Какое красивое имя.

Обладатель красивого имени провел меня какими-то коридорами, и мы оказались в амбулатории.

– Ложитесь. – Он показал на кушетку, накинул белый халат и принялся мыть руки.

– Везет мне… напоролась на врача, – забормотала я, стыдясь своих недавних слез.

– И даже на хирурга… поверните голову. – Он развел пряди.

Я взвыла: каждый волос казался стальным прутом, сверлящим череп.

– Будет больно, – буркнул он, вырезая прядь волос, потом облил это место чем-то жгучим и принялся брить поврежденное место. – Будет больно, потому что придется накладывать швы… Кто же тебя так уделал?

– Сама.

– Упала в выгребную яму? – Конрад выразительно втянул воздух и вылил мне на голову очередную порцию какой-то едкой дряни.

– В канал.

– Хотела утопиться в Темзе?

– Простите меня за эту комедию, мне правда очень стыдно… – я сбивчиво пробормотала что-то о швейцаре, который не желал меня впускать в кафе, – а потом так как-то само получилось с разбега, – плела я в стиле последней двоечницы. Ужасно не хотелось, чтобы он принял меня за выпендрежницу или записную врунью. Тут я сообразила, что перегнула палку в своих оправданиях, и брякнула: – А ваш английский никуда не годится!

– Никуда, – согласился он. – Тебе сколько лет?

– Восемнадцать. – Его «тыканье» меня нисколько не обижало.

– Мамочка уже знает, что у ее дочери сотрясение мозга?

– Еще успеет. Плохие новости могут и подождать. – Покровительственный тон меня рассердил. Ничего я ему больше не скажу.

Тут, как всегда некстати, подняла голову ослица, до этого мирно дремавшая где-то глубоко внутри. Меня захлестнула волна упрямства. Ничего я дома не расскажу! Пусть мама потрясется как следует за свою любимую доченьку, пусть попереживает. Я словно мстила за свой недавний страх.

Конрад забинтовал мне голову, приготовил шприц. Я не испытывала ни малейшего желания оголять зад в его присутствии, да и бок нещадно ныл.

– У меня на пенициллин аллергия, – соврала я.

– Это противостолбнячная сыворотка. – Он поднял шприц. – А откуда ты знаешь про пенициллин? Тебе делали тест?

– Хуже – у меня в семье имеется медсестра.

– Придется несколько дней полежать, и пусть эта твоя медсестра потом отведет тебя в больницу. Надо проверить глазное дно и сделать энцефалограмму, чтобы не было осложнений.

– Большое вам спасибо и… поверьте, я не такая закоренелая комедиантка.

Он сделал мне укол, снял халат и двинулся к двери.

– Погоди, я тебя отвезу.

Я гадала, куда мне податься. К Пиноккио? Теперь эта идея не казалась такой уж блестящей. Стефан сам живет у кого-то на птичьих правах, а тут еще и я свалюсь.

Винярские? Старая Винярская с ходу устроит кипеж на четыре конфорки, стоит ей увидеть мой тюрбан, а Михал на свою матушку не имеет ни малейшего влияния. Так что они тоже отпадают. У остальных друзей тесные квартирки, да и предки… Выбора нет, придется ехать домой.

Вопреки логике, обстоятельствам и здравому рассудку мне страшно не хотелось ехать домой. Не говоря уже о том, что я не очень представляла, как объяснить матери свое состояние (хотя что-нибудь всегда смогу выдумать), мой дом перестал быть для меня тем, чем был раньше. Он превратился в крышу над головой, вместилище нужных вещей, но не гарантировал безопасности и покоя. А подчас и вовсе захлестывала обида на мать, поскольку все-таки по ее вине у нас в мансарде торчал слуга сутенера. Если он увидит меня в таком состоянии, может о чем-нибудь догадаться…

Но я назвала свой адрес Конраду… куда же теперь деваться?

Когда наше такси свернуло с шоссе, я увидела, что с противоположной стороны улицы к дому идет Омерович. Неужели он тоже возвращается из Вилянова?

– Нет!!! – Я схватила Конрада за руку. Господи, нельзя, чтобы Омерович увидел меня сейчас в таком состоянии. – Давайте поедем куда угодно, только не сюда! Увезите меня!

Где-то в глубине души другая Дорота понимала, что так ведут себя только соплячки. Но соплячке было по барабану, она в ужасе жалась к мужчине, о существовании которого три часа назад еще и не подозревала.

– Шеф, меняем маршрут, – Конрад назвал водителю другой адрес.

Он жил в однокомнатной квартирке на одиннадцатом этаже, в одной из высоток, похожих на чудовищные термитники.

– Тебе не кажется, что здесь потолки давят на человека? – сказала я невпопад.

В такси Конрад не сказал ни слова, поэтому хотелось нарушить молчание, к тому же не терпелось обратиться к нему на «ты». Но потолки и в самом деле были очень низкие, а просторная комната, добрых тридцать метров, еще больше усиливала гнетущее впечатление.

– Не кажется. Я этих потолков шесть лет дожидался. – Он вытащил из ящика постельное белье, швырнул его на кресло. Из шкафа в прихожей извлек пижаму и кинул мне. – Держи! Ты голодная? Можно сделать яичницу, есть ветчина и консервы.

Есть мне не хотелось.

– Можешь принять душ, но только не ванну – с сотрясением мозга вылеживаться в горячей воде нельзя.

Я послушно помаршировала в ванную и «вылеживаться» не стала. В отличие от комнаты, ванная, кухонная ниша и прихожая были совсем крохотные. Нещадно болела нога, разодранная проволокой. Копаться в аптечке я не посмела.

– У тебя есть немного йода и бинт? – высунула я голову.

– Что там еще?

– Нога.

– Иди сюда!

Я вышла, кутаясь в пижаму, подтянула штанину, демонстрируя покарябанное бедро. Конрад принес бинты и зеленку.

– Снимай портки!

Я замялась, испуганно глядя на него и чувствуя, как заливаюсь краской.

– А-а, паненка стесняется, – он понимающе кивнул. – Снимай, снимай. Ты что, воображаешь, будто я голой задницы в жизни не видел?

Стащив злосчастные штаны, я отвернулась, стараясь скрыть унижение. Ну и хам!

– Шрамы останутся? – Я пыталась вести светскую беседу.

– Хороший ремень оставил бы шрамы посильнее. Похоже, его-то тебе как раз не хватает.

Склонившись над моим бедром, он хладнокровно орудовал тампоном, смоченным в зеленке. Обормот – как выражается Анеля!

Я прекрасно сознаю, что далеко не уродка, как говорится, все при мне. Может, идиотская коса и глупая физиономия и делают меня похожей на ребенка, но ноги-то – что надо… А этот! Ощупывает меня, словно перед ним не красивая женщина, а ножка от стула.

– Где ты так поцарапалась? – Он закончил бинтовать мое бедро, так и не проявив к нему никакого интереса.

– Тоже в канале.

– Там что, пираньи водятся?