Мертвые не кусаються

— О, мы как раз говорили о тебе, — бормочет наш холерик. — Берта вежливо уговаривала меня сообщить здешним легавым о похищении Мари-Мари.

— Ничего нового?

— Нет, приятель. Черная дыра. Маэстро не объявлялся. Знаешь, меня беспокоит, что он замышляет? С таким преступным убийцей, как он, можно всего ожидать.

Я качаю головой.

— Какой ему интерес делать что-то плохое Мари-Мари?

— Только для того, чтобы ей было больно. Комарик-то наш резвый.

— Да брось ты: это для него козырь, чтобы сыграть в нужный момент.

Китиха, на которую мы не обращали внимания в начале этого любезного разговора, поднимается и начинает метаться по комнате с безумством свиньи, ищущей корыто.

— Что ты ищешь, любовь всей жизни моей? — беспокоится наш Приветливый.

— Чего-нибудь, — отвечает она с отсутствующей интонацией.

Она его находит.

Речь идет о ручке для подъема пластинчатой шторы (и для опускания, соответственно). Она складная с длинной металлической трубкой, верхний конец которой приделан к блоку.

— Ты на рыбалку собралась? — дурачится Александрович-Бенито.

— Получай, Сифилитик! — взревывает вдруг фурия, обрушивая стальную трубку на череп своего мучителя.

У Берю было время слегка отклониться. Он принимает не меньшую часть ручки на толстый хрюкальник, который взрывается, как помидор, запущенный с Марса. Кровушка Мастарда щедро орошает окрестности.

Честно говоря, в хозяйстве что-то немного не ладится. Берюрьевская парочка переживает один из тех несколько скрипучих периодов, которые придают ореол холостячеству.

— Постойте, — восклицаю я. — Вы с ума сошли, Берта!

Хочу вырвать орудие, весомость и форма которого в сочетании с Бертовским ражем кажутся мне опасными. В этот миг (как говорят всегда в моих книгах) сильный резкий голос произносит:

— Альто де манос!

Что в переводе с испанского более или менее означает «Руки вверх».

Это перехватывает дыхание всем нам троим.

Бросаем взгляд в сторону двери и видим двух брюнетистых типов в серых костюмах в клеточку, весьма вежливо держащих шляпы в левых руках и револьверы в правых, как и рекомендовано правилами хорошего тона на Тенерифе.

— Я сказал: «Руки вверх!» — повторяет один из них на плохом английском-уровня-испанской-средней-школы.

И поскольку мы, изумленные, не двигаемся, его товарищ повторяет:

— Он сказал: «Руки вверх»!

На немецком-турвариант-школа-для-служащих-гостиниц-на-Канарах.

— Не могли бы вы повторить на французском? — вздыхаю я. — Мои друзья не говорят на других языках.

— Можно, — уверяет первый из двух неуместных. И бросает парочке крупнорогатых.

— Ле манос вверх!

С этого момента мы повинуемся (повиновение — основа всех достоинств).

Дуэтик тот еще. Забавный тандем. С первого взгляда можно сказать артисты мюзикхолла. Что-то от акробатов-велосипедистов. Но со второго взгляда, как говорит мой друг Лиссак, усекаешь, что это легавые.

Гишпанские, живописные, в слишком очевидных шмотках, пахнущие горелым растительным маслом и косметикой, но фараоны с головы до пят и при исполнении.

Даже возраста примерно одного и того же.

Прямо как братья. Ей-богу, они похожи.

Не антипатичны, скорее напротив. Наверное, торговали дровами до того, как были приняты на псарню.

— Полиция? — спрашиваю я.

— Да.

— Мы тоже, — рокочу я. — Рады познакомиться, коллеги.

И протягиваю им открытую массивную руку.

— Не опускайте руки! — квакает резко тот, который не другой.

Ее темный глаз недружественен.

— Чему обязаны удовольствием видеть вас, господа?

— Сейчас узнаете.

Он указывает на окровавленного Берю и Толстительницу, вооруженную рукояткой:

— Вы дрались?

— Вовсе нет! Мы репетировали пьесу, которую должны играть на празднике полиции 22 числа следующего месяца. Шедевр под названием «Молока не будет, но свистеть можно», неизвестный опус Жюля Мориака, продолжение его драмы «Рука в салатнице, или Мемуары полицейского-вегетарианца», разве она вам не известна?

Он буравит нас взглядом более трех секунд, а его глаза сходятся, как отверстия стволов ружья.

Он бросает шляпу на ближайший стул и вытаскивает желтоватую мятую карточку из кармана.

— Вот, полиция! — говорит он, ибо желает дать доказательства. — Теперь станьте лицом к стене все трое. Обопритесь руками о стену и отодвиньте ноги.

Хочу возразить, но он резко прерывает меня, бросая «Исполнять!» тоном, который заставляет циркового льва прыгать через горячий обруч.

Повинуемся, стало быть.

— Отодвиньте ноги дальше!

Мы вынуждены прогибаться и упираться, чтобы не воткнуться мордами в стену.

Тот, который показывал удостоверение, устраивается верхом на стуле. Руки на спинке. Ствол оружия направлен на нас. Его приятель, напротив, убирает шприц и начинает обыскивать комнату.

Он быстр, точен, целенаправлен. Явно эксперт. Для начала он вытягивает пустые чемоданы Берюрье из стенного шкафа и бросает их на кровать. Потом ловко их исследует: одна ладонь внутри, другая снаружи и параллельно, исследуя толщину стенок.

— Что это значит? — бормочет Берю, едва оклемавшись от общения с ручкой.

— Еще один трюк нашего друга, чтобы сунуть палку в колеса! Он заявил на нас в здешнюю псарню!

— Но заявил о чем?

— Тихо! — рявкает наш страж.

Затыкаемся. Зачем нервировать этих господ?

Проходит какое-то время. Ощущаем только точные и быстрые движения обыскивающего. Вдруг, когда он обыскивает саквояж, купленный на дешевой распродаже, он испускает змеиное «тс-с», «тс-с».

— Есть? — бросает его товарищ.

— Есть! — отвечает другой, вынимая из кармана опасную бритву.

«Ш-ш-ширк».

— Моя сумка, банда вандалов! — орет Мастард.

Он дергается, чтобы устремиться на помощь своему багажу, которому грозит опасность.

— Не двигаться! — вопит наш надзиратель, направляя карманный ингалятор на спинищу Пузыря.

— Стой спокойно, Толстый! — уговариваю я.

В любом случае вмешательство уже не поможет, ибо сумка вспорота, как кролик на разделке.

Легкий свист бритвы.

Смотрим, выворачивая шеи. Тот улыбается.

Складывает свой карандашик.

Убирает.

Его пальцы лезут в образовавшуюся щель и вытягивают плоский полотняный пакет не толще галеты. Зубами легавый (вот псина) перегрызает толстую нить, которой зашит край пакета. Сует палец в отверстие, как врач проверяет наличие аппендицита. Его грязный палец становится белым от порошка. Пробует.

— Понятно, вот мы и с тайным грузом, — бормочу я. — Чтобы выбраться из такого дерьма, надо надувную резиновую лодку, пару крепких весел и современный компас!

Ва одиннадцать

Три дня, братишки!

И, самое главное, три ночи!

Без известий, без посещений, без собеседников, за исключением тюремщика — полуидиота, глухонемого на всю катушку, который приносит мне жратву.

Я вопил.

Я стучал.

Угрожал, громыхал, рыдал, умолял, обещал, предупреждал, ломал, царапал, полыхал.

Напрасно.

Трата времени.

Единственный ответ: ватная тишина тюрьмы Санта-Круз, куда двое легавых в костюмах в клеточку, как окно моей камеры, доставили нас, сковав наручниками.

Допрос по установлению личности лысым желтым типом, дыхание которого пахло общественным туалетом. Наши фараонские фитюльки не произвели впечатления на этого функционера. Весь надменный, он не доволен бытием и видом блестящего заснеженного пика Теиде.

Я потребовал разговора по телефону с шефом в Париже. Он отказал простым движением головы, будто бродяге, который потребовал икры в меню ресторана на обочине пыльной грунтовки.

Они нашли килограмм чистого героина в сумке Берю и тысячу граммов в одном из моих чемоданов. Фелицию не забрали только потому, что не с кем было оставить Антуана и что, откровенно говоря, столь респектабельная дама, как маман, внушает уважение.