Таксидермист

Тетя-кола отпрянула.

– Ладно. Двадцать баксов.

Ого, самая редкая и прекрасная птица в моем лесу: уступчивая медномакушечная белобровка. Я отряхнул ладони над мусорным ведром.

– У вас есть ванная, где можно вымыть руки, а?

В этот-то миг мой взгляд упал за плечо тети-колы – на серую белку, выставленную в стеклянном шкафу. Мое цепкое на детали внимание подсказало, что это не просто какая-то белка, охотничий трофей. К лапкам были прицеплены тонкие черные палочки. Глаза несоразмерно большие и косые, передние зубы выступали ниже подбородка, а розовый язык торчал набок. Шов под нижней челюстью говорил о том, что она подвешена на шарнире. От внезапного озарения я позабыл все свое деляческое благоразумие.

– Это Пискун! – я показал пальцем. – Пискун Малахольный Орех!

Тетя-кола выпятила челюсть и видимым усилием воли заставила себя не обернуться на Пискуна.

– Не продается. Ванная за шторой, налево.

– Но это не может быть сам Пискун! – Я нервно посмеялся. – А нельзя поговорить с хозяином?

Я оторвал глаза от белки только затем, чтобы наткнуться на твердокаменную гримасу продавщицы. Я слегка опешил: и от ее непреклонности, и от того, что вдруг заметил: веснушки у нее – нарисованные.

– Я хозяин. Не продается. Ванная за шторкой, налево.

Реймонд Бёрр [3] в парике заявлял мне – в совершенно прозрачных выражениях, – что мне лучше все-таки пройти в «дабл». Так я и сделал, только оказался он не слева, а справа.

В ванной все предметы без исключения были покрыты пухлыми кокетливыми салфеточками. Даже непочатый рулон туалетной бумаги прятался под юбками красавицы-южанки, куклы Кьюпи. [4] Я быстро сполоснул руки и вытер об мещанский вышитый носовой платок – из тех, что в приличном обществе называют гостевыми полотенцами.

Может, я еще ворочаюсь под одеялом и пускаю слюни на подушку, и мистер Дрёма сыплет мне в глаза свой волшебный песок? В этих «Вечных вещных сокровищах» хоть что-то имело смысл только в вывихнутом, отягощенном ид [5] Царстве грез. Вся эта вычурная лавочка должна принадлежать неряшливой старой деве, увлекающейся душистыми мылами. А тетя-кол а должна клепать крылья для «Б-25» [6] на заводе «Нортроп-Грумман», а не зачитываться макулатурными романчиками и штопать салфетки. Пискун Малахольный Орех был намеком: все это – не что иное, как сон. Знаете, как символ из детства, что в подсознании разрастаются до чрезвычайности.

Я поглядел в зеркало и прочел сам себе зажигательную речь: «Расслабься, Гарт, что с того, что тетя-кола не вписывается в твой определитель птиц? А гагара-то – всего двадцать баксов!»

Я не был вполне уверен, что мне удастся спасти птицу, даже если получится вытрясти из нее жучков. Клюв, казалось, уже не подлежал ремонту, и наверное, придется заменять его искусственным. Вы удивитесь, узнав, чего только не приделывают разным зверям таксидермисты. Искусственные выдриные носы, бобровые зубы, лосиные носовые перегородки, языки пекари, утиные клювы…

Еще вариант – забрать гагару на запчасти. Всегда остается возможность сфранкенштейнить ее с другой гагарой – с хорошей головой и плохими ногами. Или можно использовать части гагары для диорамы, в какой-нибудь сцене – например, как только что пойманную добычу песца.

Но мои помыслы потекли обратно к Пискуну. Тоже настоящее чучело животного, только превращенное в куклу. Подлинный Пискун, поразмыслил я, должен находиться в Музее телевидения. А этот, наверное, – просто рекламный двойник или что-то вроде. С другой стороны, это в детстве Пискун мог казаться мне сокровищем – вообще-то ведь это кукла из грошового местного телешоу. Но вот этот мог оказаться «настоящим Маккоем». [7]

Входная дверь динь-динькнула: еще один покупатель. Я слегка удивился, услышав, как тетя-кола приветствовала его придушенным шепотом:

– Сукин сын!

– Дай сюда белку! – загремел мужской голос.

Звон стекла. Видимо, шкаф.

Я затаил дыхание, рука зависла наддверной ручкой. Как мне показалось, происходящее смахивало на семейную ссору. Ну знаете, как все время пишут в газетах – какой-нибудь доброхот пытается вмешаться и получает за свою заботу полное брюхо свинца.

– Сволочь! – завопила тетя-кола.

Раздался выстрел, в ванной взорвалось зеркало, и я рухнул на пол, изо всех сил стараясь свернуться в комок за унитазом. Разрыв на обоях указывал, где пуля прошла сквозь стену на своем пути к зеркалу: в воздухе еще висела гипсокартонная пыль. Жужжание свинцовой пчелы не стихало у меня в ушах; она пролетела так близко, что было слышно, как ввинчивается в воздух. Я постарался не думать, что получилось бы, если бы она меня ужалила.

А в лавке продолжалась драка: пол трясся, слышались топот и рычание, об пол бились лампы, дребезжали наперстки в футляре.

– Помогите! – прохрипела Кола – и мне помстилось, что мне.

– Белку! – рявкнул мужской голос.

Конечно, я всегда подставлю ножку воришке, смывающемуся с дамской сумочкой. Или брошу камнем в грабителя, чтобы испортить ему настроение. Но я не пуленепробиваемый Супермен. Но все равно меня за эти прятки за унитазом грызла совесть, а к заднице лип заячий хвостик.

Я пополз к двери, толкнул ее и высунул голову. В просвете между штор в судорожном вальсе мелькнула счастливая пара – они махали мне большим черным пистолетом. Эхо первой пчелы заставило меня отползти обратно в ванную, где нам с хвостиком было вполне уютно, благодарим покорно. Но я подобрал осколок зеркала и выставил его так, чтобы следить за действом. Однако ясно видны были только ноги: ее – скромные белые теннисные туфли, его – черные сапоги мотоциклиста. Потом они вывалились из поля зрения и раздался ужасный грохот.

Опять выстрелил пистолет, я услыхал какое-то рычание и стоны, но было похоже, что короткое мамбо окончено. В зеркало ничего не было видно. Извиваясь на пузе, я добрался до шторы – увидеть конец и понять, можно ли рвануть к выходу.

Черные мотоциклетные сапоги торчали из-за рухнувшего стеклянного шкафа, носки слегка подрагивали. Снаружи, как я услышал, завелась машина, набрала обороты, и – удаляющийся характерный рокот «хеми-У-8». [8] Тетя-кола удрала, вероятно – на «крайслере».

Стекло захрустело под ногами, когда я осторожно шагнул в комнату. Байкер, облаченный в черные джинсы и футболку, лежал навзничь, голые волосатые руки ужасно искромсаны стеклами – отчего и набежала здоровенная лужа крови. У парня были длинные спутанные черные волосы и бакенбарды, толстые очки в черной оправе криво сдернуты с лица. Я оглядел пол, нет ли пистолета: шиш.

За поясом у парня торчали парусиновые ножны, из которых выглядывала небольшая рукоятка серебристого металла. Сначала я подумал, что это нож, но потом узнал железку: камертон. «Ангелы ада» занялись настройкой роялей?

Гагара лежала у кассы – ноги переломаны, голова размозжена в пыль. Но окунь и фальшивая скала еще могли принести какую-то пользу. На стене позади кассы, где раньше был Пискун, осталось только пыльное пятно.

Я перешагнул через разбитого фарфорового пуделя-лампу. Байкер еще дышал – едва-едва, – но перестал двигаться и стонать. Я подумал, что надо хотя бы слегка подбинтовать его течь, прежде чем вызывать копов, и схватил с полу стопку памятных льняных салфеток к двухсотлетию Соединенных Штатов, взял байкера за руку и поднял ее. Тут-то я и заметил другую, более впечатляющую рану около подмышки. И хоть я не мог как следует разглядеть ее через прореху в футболке, выглядела она довольно скверно: из нее торчало мясо или что-то вроде.

В комнате вдруг потемнело, вещи поплыли. Я бросил байкерову руку и навалился на книжную полку. Сблевать вряд ли светило, и я понял, что сейчас свалюсь в обморок, – и через силу двинулся мимо ванной в небольшую жилую комнату. Там сел на разубранную кружевами кровать, шлепнул себя раз-другой по щекам и снял телефонную трубку.