Таксидермист

– Я тебе уже говорил, как изысканно ты сегодня выглядишь?

– Да, но никогда не вредно услышать это еще разок.

Энджи одарила меня скептической улыбкой женщины, которая знает, что комплимент заготовлен специально, но ценит твои усилия все равно. Выглядела она обалденно.

– Гав! – От своего столика во втором ярусе с энтузиазмом сигнальщика на полетной палубе авианосца нам призывно махал Дадли. – Энджи!

– Поздравляю вас, ребята! – подала голос Энджи.

– Здорово, увалень!

Я ткнул Дадли в плечо. Он стильно выглядел в пиджаке с накладными плечами такого размера, какой в Национальной футбольной лиге означает дисквалификацию. Грудь его покрывал немалый розовый галстук в цветочек. Он стоял позади стула Кармелы, положив руки ей на плечи, и лыбился, как Тедди Рузвельт [51] на воскресном пикнике. (То есть он держал ее за плечи, оттопырив большие и указательные пальцы, – для зашиты от инфекции. Дадли вам быстро напомнит о роли большого и указательного пальцев в передаче вирусов.)

Кармела, разумеется, натянула свою всегдашнюю виноватую мину.

Мы с Энджи переглянулись, уже в невесть какой раз подумав: «И как Дадли угораздило втрескаться в эту Кармелу?» Дело не просто в том, что она тощая, сутулая, бледно-серая и с нависшим лбом. Добивает то, что по характеру она – этакое самоуглубленное бревно. И к этому праздничному вечеру Кармела приоделась без лишних затей: зеленое мешковатое платье, кукольные бусики, небритые ноги и черные туфли без каблука. Да, у нее был еще бант в волосах – такая пластмассовая штучка на зажиме, а букетик на грудь, должно быть, пришпилил ей сам Дадли. Однако оба украшения висели на ней и выглядели смешно и неуместно – как если бы их прицепили на борзую.

Энджи попыталась играть в женское взаимопонимание. – Ну, Кармела, давай посмотрим, как тебе идет кольцо? Будущая невеста уронила руку на стол, как гнилой банан, и едва-едва зарделась.

– Ого, – сказала Энджи и тронула ее за плечо. – Ты, наверное, ужасно обрадовалась.

– Да, – хрюкнула Кармела.

Я легко подавил искушение поцеловать счастливую девицу в щечку. В виде альтернативы я просто помахал:

– Поздравляю. Ты получила хорошего мужика, нашего Дадли.

– Да.

Я выдвинул стул для Энджи и махнул официанту.

– Похоже, тут напрашивается тост, м-м?

– Еще как напрашивается! – провозгласил Дадли, опускаясь на стул.

Энджи повела разговор, объясняя достоинства кольца, которое сама же изготовила Кармеле и Дадли.

Я заказал самую дешевую во всем погребе бутылку шампанского и вернулся к изучению окружающей среды за соседними столиками. Многие были того же типа, что и у бара на галерее, но, на мой взгляд, не настолько упертые. За столиками было немного мамочек-и-папочек, готовых, судя по виду, воскресить золотые воспоминания о балах юности. Так что я переключился на перила и галерею за ними, отмечая нетипичных. Например, там был какой-то взъерошенный парень в джемпере с соломенной шляпой на голове и с трубкой в зубах. На вид ему было от силы лет двадцать, но он отчаянно старался выглядеть, как Бинг Кросби [52] в пятьдесят. Рядом с ним расположился другой юнец с набриолиненным коком и в черной рубашке для боулинга. На спине у него были нарисованы две красных игральных кости и написаны слова: «Скоростная автомастерская Везунчика». Бинг и боулер разглядывали толпу, как пара стервятников. На другой стороне стояла расфуфыренная «эмансипе» с уложенной гелем прической с торчащими сзади веером большими черными перьями – как хвост индейки. Ее глаза были обведены черной оправой крохотных очков. В одной руке она держала сигаретный мундштук, который вполне сошел бы за трость, в другой – бокал мартини, который вполне сошел бы за ванночку для птиц. Ее платье, насколько я мог его разглядеть, представляло собой каскад черных перьев. Может, она пробовалась на какой-нибудь бродвейский мюзикл на сюжет «Г.Р. Пыхнидуха». [53]

Их манеры, как и большинства остальных персонажей на галерее, подсказывали, что перед нами – самые ревностные. Для них это явно был не маскарад. Даже болтая друг с другом, они то и дело принимали значительный вид: сложив руки на груди, доверительно шептали и бросали многозначительные взгляды. Так, будто это веселое сборище имело для них какую-то мрачную важность: не Бенни Гудмен, скорее Брамс. [54]

Огни потускнели и прибыло наше шампанское. Занавес позади танцпола разъехался, и хлопок нашей пробки потонул в аплодисментах. На эстраде человек десять музыкантов в красных блейзерах, белых рубашках и красных галстуках сидели, изготовившись, двумя рядами за пюпитрами с монограммой «ГК». По бокам расположились рояль, контрабас и ударные. На басовом барабане блестящим золотом было натрафаречено: «Шикарные Свингеры». Капельмейстер был без пиджака и с красными резинками на рукавах, в красной бабочке, которая висела незавязанной. На нем цвела величавая улыбка, но он был небрит, и черные плутовские пряди волос свисали ему на глаза. Возможно, слегка обдолбан.

– Гав! Видишь Вито? Первый ряд, с правой стороны. Корнет.

Я кивнул. Вито сидел в таком же щегольском красном блейзере, бритая голова переливалась разноцветными огнями эстрады. Глаза сверкали в тени хулиганских бровей того типа, что здороваются на переносице.

Взмахом красной палочки дирижер запустил круг популярных свинговых вещей, под которые толпа двинулась танцевать. Когда бутылка шампанского стала историей, мы с Энджи оторвались на танцполе под пару вещиц, и я успокоился, не заметив никаких гиперкритических взглядов от танцоров с грамотной техникой. В тот момент я и вправду не мог бы сказать, что мы танцуем – линди, восточный или западный свинг, джиттербаг, джамп или что-то еще. Вообще-то, конечно, двигались мы конспективно. Но я так понимаю: пока можешь кружить свою крошку, макать ее, милашку, подбрасывать барышню и при этом малышку не шмякнуть, ты все делаешь нормально. Азарт я предпочту педантизму при любых обстоятельствах.

Рукоплескания после заключительного номера поредели и стихли, пока мы с Энджи возвращались на места. – Сердечно блдарю вас, леди и дженты, блдарю вас! – Обезвоженный напряжением и свободными радикалами дирижер основательно приложился к стакану с ледяной водой. Провел рукой по голове, убирая с лица мокрые пряди. – Я Роб Гетти, и «Шикарные Свингеры» определенно рады, что вы смогли нынч прийти в «Готам-Клуб». – Пока публика послушно хлопала, он стащил у пианиста из пепельницы на «Стейнвее» сигарету. – А теперь мы хтим, чтоб вы тепло встретили Скуппи Милнера и его Золотой Рыдающий Голос!

Из левой кулисы на сцену выпрыгнул аквамариновый смокинг, заполненный главным артистом вечера – мужчиной, у которого был такой высоты лоб, что там еще два раза поместилось бы его лицо. А наверху примостился жесткий треугольник рыжевато-бурых волос. Крошечные голубые глазки сияли над улыбкой, ширина которой не уступала высоте лба. Я не вполне уверен, был ли у него хоть какой-то нос. Скуппи (скупой хиппи? скотч-гуппи?) был карикатурой на самого себя, смесью нестандартных частей, а боксерская жестикуляция его рук ясно показывала, что он так и рвется врукопашную потягаться с Бастером Пойндекстером. [55] Прикиньте: кино про Годзиллу, два чудовищных лба сомкнулись в схватке, трясут друг на друга колоссальными чубами, здания рушатся, Гринвич-Виллидж лежит в руинах.

Скуппи сверкнул зубами:

– Кто готов услышать кое-что новенькое, а? Оторвемся по полной, люди!

Галерея взорвалась аплодисментами – Скуппи здесь, очевидно, любимец.

Оркестр снова вжарил, на сей раз – в ритме буги, с яркими духовыми и шаманскими тамтамами. Скуппи прикурил сигаретку, подмигнул залу и сжал микрофон в кулаке.

Я не расслышал все слова, но позже купил компакт «Шикарных Свингеров», где текст был напечатан. И сама песня – «Мигающий свет» – звучала так: