Не спеши умирать в одиночку

— Думаешь, он в деревне тебя не достанет? — скептически посмотрела Тамара. — Гиви не шутил насчет десяти дней.

— У него, по-моему, вообще напряженка с чувством юмора, — сказал я. — Или нет... Я понял: вы с ним договорились. Ты сказала, что хочешь меня припахать на эти поиски, а Гиви, как воспитанный человек, согласился на меня надавить. Понятно...

— Не было у нас никакого договора! — возмущенно отмела мои подозрения Тамара. — Так сложилось само собой. А потом — ты же сказал, что делать тебе все равно нечего. Так займись вот этим. И мое предложение насчет оплаты твоего труда — оно остается в силе. При условии, что ты откопаешь что-нибудь.

Я скривился. Слово «откопаешь» ассоциировалось у меня с тяжелым физическим трудом, например с разгрузкой вагона с углем. Подписываться на такое мероприятие мне совершенно не хотелось. Да и какой из меня сыщик? Сыщику нужны мозги. А я — по мнению ДК — мог работать только передвижным шкафом с претензией на мускулатуру. Из работы в «Золотой антилопе» мною был сделан единственный вывод — нужно бить первым и так, чтобы с копыт. Я только не был уверен, что это ценное знание пригодится мне при разбирательстве по поводу смерти господина Джорджадзе.

Хотя... Я вспомнил отделение милиции и подполковника Лисицына. Который помнил моего отца и который был со мной вежлив настолько, что вернул блок «Мальборо». Наверное, Лисицын как-то связан с расследованием убийства Джорджадзе, а может быть, он это убийство и расследует. Значит, можно к нему подкатиться и все разузнать.

Вот такой метод мне понравился. Минимум умственных усилий. То, что надо. А Тамара истолковала мое многозначительное молчание по-иному. Она решила, что меня терзают другого рода сомнения, и постаралась их разрешить.

— Я понимаю, — вдруг проникновенно сказала она и коснулась меня кончиками пальцев, — тебе неохота прогибаться под Гиви. Тем более — прогибаться для меня. Но посмотри на все иначе, посмотри с другой стороны...

— С какой? — насторожился я, подозревая, что такой резкий переход от истерики на ласковое щебетание — плохой знак.

— Представь себя самураем, — сказала она, а я обалдело хлопал ресницами, не зная, что сказать. Тамара этим воспользовалась и продолжила: — Основной принцип жизни японского самурая — это верность своему хозяину. А если хозяина убивают, то смыслом всей жизни самурая становится месть за убитого.

Тамара замолчала, ожидая моей ответной реакции.

— Это все к чему? — на всякий случай переспросил я.

— Ты можешь представить себя самураем, — торжественно объявила Тамара. — И считать смыслом всей своей жизни месть за погибшего хозяина. То есть за Джорджика. И как будто бы и Гиви, и деньги тут ни при чем. Понял?

Я чуть отстранился, чтобы посмотреть на Тамару. Выглядела она вполне нормальной. Странно.

— Ну, у нас, слава богу, не Япония, — осторожно произнес я. — Хотя спасибо за предложение.

— Не согласен? — удивилась Тамара.

— Во-первых, какой мне Джорджик хозяин? Я всего три дня его знал. Во-вторых, ставить это смыслом жизни, конечно, круто, но... — Я поморщился.

— Все понятно, — Тамара вздохнула и убрала руку. — Мельчает мужик, мельчает. Не получился из тебя самурай.

— Я же не отказываюсь, — промямлил я. Еще не хватало терпеть поношения от этой бабы. А потом, я понимал в глубине души — где-то там, в районе кишечника, — что Тамара имеет право требовать от меня таких действий. Расслабленный Гиви Иванович — не имеет, а вот Тамара... Это совсем другое дело.

Вслух-то я никогда не признавался, что виноват в смерти Георгия Эдуардовича. Но это вслух. А внутри... Что-то там грызло меня внутри. Наверное, это и была та штука, которую называют совесть. Догрызла она меня вконец доконала.

— Я же не отказываюсь, — нехотя промямлил я. Важно было не показать свое желание влезать в эти мрачные дела. Важно было показать, как тяжело мне это все дается. Чтобы потом спросить: — Ну и сколько ты мне заплатишь? Из тех денег Джорджика?

— Десять процентов, — сказала Тамара.

— Двадцать, — предложил я.

— Десять, — повторила Тамара. — Десять процентов, десять дней, которые дал тебе Гиви. Пусть будет симметрия.

Она напомнила мне про Гиви Ивановича, и я был вынужден признать — про себя, естественно, — что в принципе никакого выбора у меня нет. Десять дней, десять процентов. Чертова симметрия. Я с ностальгией вспомнил еще недавнее время, когда не знал, чем заняться, и мучился бездельем. Ну вот — нашел себе занятие. Очень может быть, что этого занятия мне теперь хватит до конца жизни.

14

Тамара подвезла меня до подъезда, и мы расстались — без особой теплоты. Как и положено расставаться двум людям, которые знать друг друга не знали, пока их не схватили и не сковали одной цепью. Цепью несчастья.

Дома я лег на диван и долго смотрел в потолок. Вероятно, мне нужно было обдумать план действий на завтра — куда пойти, с кем переговорить, где взять информацию... Только ничего подобного мне в голову не лезло. Лезло другое: я вспоминал все, что случилось с утра понедельника, и не мог отделаться от ощущения, что события скручиваются стремительной воронкой и меня со зловещим урчанием засасывает в эту воронку. Прошло меньше двух суток, но они вместили в себя смерть Георгия Эдуардовича, мой визит в отделение милиции, встречу с Тамарой в офисе, поход в ресторан и бегство оттуда, поездку к Гиви Ивановичу с последующим мордобоем... За прошлую неделю у меня не было и половины таких приключений. Время как будто уплотнилось, сжалось. А вместе с ним сжимался и я, потому что прикидывал, что будет дальше, если события станут развиваться в таком темпе: если понедельничный знаковый ПэЦэ и дальше оправдает себя. Как-то нехорошо мне было после таких мыслей. Хотелось выпить и тем самым смыть тревожные мысли, будто водой из унитазного бачка. Я позвонил Лимонаду.

Тот, как юный пионер, был всегда готов, тем более что вчерашняя бутылка в его холодильнике уцелела и даже остыла до приятной в летнюю пору температуры. Я выпил первую рюмку, и зубы обдало ледяным холодом, а внутри стала медленно разливаться теплая волна.

Вторую рюмку я тоже выпил молча, а после третьей Лимонад счел, что дальнейшее молчание просто неприлично. Он икнул, почесал пятку и спросил:

— Ну, а как вообще? Жизнь, я имею в виду.

— Терпимо, — сказал я. — Вот, предлагали стать самураем.

— Круто, — оценил Лимонад.

— Я отказался.

— Тоже нормально, — согласился Лимонад. Для него главным было не расстраиваться, и Лимонад надежно держался за этот принцип. — Что хорошего в этих самураях? Ходишь как придурок в халате и мечом машешь...

— Не в этом смысле, — сказал я и пересказал слова Тамары.

— Знаю, знаю, — сказал Лимонад. — Читал. Все правильно: отомстить за убитого хозяина — это цель жизни. Только она тебе не сказала, что, когда хозяин отомщен и цель жизни достигнута, самурай должен сделать сеппуку.

— Это еще что за херня? — спросил я, наливая четвертую рюмку.

— А это когда ножиком пузо вспарывают, — пояснил Лимонад. — Вот так, — он схватил мой туповатый столовый нож и попытался продемонстрировать обычай японских самураев на старом плюшевом медведе, который со времен моего детства валялся по углам. Что-то шевельнулось во мне, я угрожающе рявкнул на Лимонада и отобрал медведя.

— На себе показывай, — предложил я, но Лимонад сказал, что на себе не показывают — плохая примета. — Покажи на мне, — сказал я, потому что после четвертой рюмки холодной водки суеверие во мне совершенно вымылось. Лимонад не заставил себя упрашивать и показал. Меня это действие не впечатлило, и я налил пятую рюмку. — У меня все по-другому, — сказал я Лимонаду. — Если я отомщу, то мне не надо делать это самое пуку. А вот если не отомщу, то мне сделают очень конкретное пуку. И голову оторвут. Через десять дней.

— А ты отомсти, — предложил Лимонад. На его физиономии красовалась улыбка от уха до уха. И еще там красовалось убеждение, что отомстить за Джорджика — задача проще простого.