Урановый рудник

Автомат знакомо забился в руках, наполняя комнату грохотом и дымом, в котором мерцали частые оранжевые вспышки. В момент первого выстрела Кончар резко подался вперед — это был тот самый отчаянный прыжок, к которому он готовился в продолжение всего разговора, — но пуля отшвырнула его обратно, и он остановился, вцепившись рукой в край стола, и стоял там, сотрясаясь от все новых и новых ударов, принимая в свое огромное тело остроносые автоматные пули, способные навылет пробить стальной рельс.

И пули проходили навылет, наполняя воздух клочьями меха, вырванными из висевшей у него на спине медвежьей шкуры. Оконное стекло мигом покрылось сложным узором дырок и трещин и со звоном посыпалось наружу, от трухлявой рамы летели длинные щепки, а Кончар все стоял — стоял до тех пор, пока автомат в руках отца Михаила не смолк, напоследок вхолостую лязгнув затвором.

— Ступай с миром, — не своим, противно подрагивающим голосом напутствовал отец Михаил, и Кончар, будто только и дожидался этой фразы, не сгибаясь, как бревно, с шумом повалился вперед. — Постарайся там, в лесу, найти медведя с мозгами, — добавил батюшка, вспомнив застрелившегося у него на глазах Хромого, — не то опять попадешь в неприятности.

Онемевшими руками переменив в автомате рожок, отец Михаил прислушался. Казавшееся пустым здание вдруг ожило, в коридоре раздавались встревоженные крики и топот множества ног; во дворе тоже кричали, и сквозь выбитое окно, откуда тянуло ночной прохладой и куда, как в печную трубу, лениво тянулся пороховой дым, батюшка разглядел мелькание зажженных факелов.

Перешагнув через неподвижное тело — перешагнув с опаской, как будто исклеванный пулями, без малого перерубленный надвое труп каким-то чудом мог ожить и схватить его за ногу, — отец Михаил распахнул сейф и увидел, что верхняя его полка завалена какими-то картонными папками, а на нижней, как дар небес, расположился деревянный лоток, густо усаженный, как диковинными яйцами, черными ребристыми шарами гранат. Слушая нарастающий грохот сапог в коридоре, отец Михаил захватил, сколько мог, сколько успел — по одной в карманы, две на пояс и еще одну в руку. Смотрел он при этом не на гранаты, а на верхнюю полку, на папки, обложки которых, как он теперь заметил, все до единой были клеймены черным казенным штампом с надписью «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО». Он ощутил мгновенный укол любопытства и подумал: «Не сейчас, потом».

«В следующей жизни», — иронически добавил его неотвязный спутник, старый солдат, и немедленно отцу Михаилу вспомнилась невесть где услышанная глупая песенка: «Наверно, в следующей жизни, когда я стану кошкой…» Вспомнившись, дурацкий мотивчик привязался к нему, прилип как смола и крутился в мозгу, бесконечно повторяясь, пока батюшка возвращался к двери через замусоренный стреляными гильзами кабинет.

Он высунул голову в коридор, чтобы оценить обстановку, и немедленно втянул ее обратно. Выбитая пулей из дверного косяка щепка застряла в волосах; отец Михаил раздраженно тряхнул головой, выдернул чеку из фанаты, отпустил рычаг и, выждав долгие две секунды, подкатом послал гранату в коридор, под ноги лесовикам. В коридоре коротко, оглушительно грохнуло, где-то еще зазвенело выбитое стекло, и отец Михаил сразу же отправил в коридор еще две гранаты — одну направо, в клубящийся серый дым, откуда доносились стоны и рыдающий, надрывный мат, и еще одну налево, в сторону лестницы, где тоже торопливо топали, лязгали железом и яростно матерились в несколько глоток.

Два взрыва почти слились в один. Справа в коридоре наступила тишина, и, выглянув, отец Михаил невольно ужаснулся тому, что сотворил собственными руками. Такого он не видел, пожалуй, даже в Грозном, в самые горячие деньки новогоднего штурма; как бы то ни было, живых в правой половине коридора, кажется, не осталось.

Зато по лестнице опять топали, хотя уже и не так густо, и яростный мат в том направлении сменился матом встревоженным, удивленным и напуганным. Там тоже кто-то стонал, визгливо и протяжно, и стонущему посоветовали заткнуться, а потом грохнул выстрел, и стоны прекратились. «Выродки», — пробормотал отец Михаил и одну за другой метнул в ту сторону обе оставшиеся у него гранаты.

Взрывы сопровождались каким-то продолжительным, рассыпчатым грохотом, похожим на шум небольшого обвала. Внизу завопили, заматерились, но по лестнице больше не топали, и, пробежав по коридору до площадки с автоматом наизготовку, отец Михаил понял почему: ветхий лестничный марш не выдержал, рухнул и теперь лежал внизу грудой переломанного, перебитого, переплетенного ржавой арматурой, густо запятнанного кровью бетона, и над этой грудой, смешиваясь с тротиловым дымом, поднималось облако едкой цементной пыли.

Кто-то оттуда, снизу, дал сквозь пыль длинную очередь; отец Михаил выстрелил наугад и, кажется, попал: внизу вскрикнули и перестали стрелять.

Вернувшись в кабинет, батюшка подумал, что теперь, когда лестницы нет, здесь можно продержаться довольно долго. Внизу бестолково метались десятки факелов, фонарей и ламп, и в их свете отец Михаил ясно различил стоявший поодаль тентованный «ГАЗ-66» — тот самый, по следам которого тысячу лет назад вышел на заброшенную узкоколейку, — а возле кабины — застывшую в позе напряженного ожидания фигурку Шелеста с автоматом наперевес. «Чертовы сопляки, — пробормотал батюшка, поднимая с пола пулемет и от живота посылая тем, кто суетился внизу, длинную очередь. — Ведь сказано же было уезжать!»

Впрочем, это промедление давало батюшке какой-то шанс, и он решил этим шансом воспользоваться. С грохотом выдернув из сейфа лоток с гранатами, отец Михаил установил его на подоконнике и, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули, сноровисто опорожнил, постаравшись как можно равномернее разбросать гранаты по всему двору. Все внизу потонуло в дыму, пыли и грохоте, осколки хлестнули по стенам, и один из них ощутимо рванул на отце Михаиле рукав, оцарапав плечо. Одним из взрывов повалило и разметало стоявшие вдоль ямы шесты; как только последняя граната лопнула у самого крыльца, отец Михаил вскочил на подоконник и, не раздумывая, прыгнул в дым.

Приземлился он неудачно — сказалось отсутствие практики. В левой лодыжке что-то щелкнуло, и батюшка ощутил мгновенный укол нестерпимой боли. Впрочем, от перелома Господь его, кажется, уберег — на ногу можно было наступать, хоть это и оказалось дьявольски неприятно. Срезав короткой очередью какую-то согбенную, пьяно шатающуюся фигуру, что маячила в дыму прямо по курсу, отец Михаил бросился туда, где стояла машина.

Он бежал, хромая, переступая через валявшиеся на земле горящие факелы, огибая воронки и трупы, задыхаясь и кашляя в едком тротиловом дыму и уже начиная понимать, что добежать не удастся. Кругом орали и палили в белый свет, как в копеечку. Потом дым поредел, рассеялся, и отец Михаил окончательно понял: нет, не добежать. Впереди, как раз между ним и машиной, забегали, засуетились темные фигурки, замигали вспышки выстрелов, и пули защелкали вокруг, разбрасывая землю и гравий. Пуля оцарапала ухо; внезапно сделалось совсем светло, и, обернувшись, батюшка увидел, что из окна, откуда он минуту назад столь неудачно сиганул, выбивается ярко-рыжее пламя. Он вспомнил керосиновую лампу на столе, расстеленную карту, бумаги в сейфе и кивнул: все шло именно так, как надо. Что бы ни было в тех папках, людям об этом знать ни к чему. Да нормальные, обычные люди и так, без огня, никогда ничего не узнали бы о содержимом Кончарова сейфа; что же до какой-нибудь мордатой сволочи в погонах с генеральскими звездами, то она, сволочь, перетопчется.

Мелькнула и пропала яркая, как вспышка пламени, догадка о возможной связи папок, что сейчас превращались в невесомый пепел на полке несгораемого стального сейфа, с бочками, которых Кончар берег как зеницу ока и которые так ловко — дай Бог, чтобы ловко! — заминировал Шелест. В следующий миг батюшке стало не до догадок: по голени его здоровой ноги вдруг будто врезали палкой, и он с некоторым удивлением почувствовал, что падает, — стоять больше не на чем, вот и падает. Да и то сказать, не вверх же ему лететь — рановато вроде; жив пока… как будто.