Зеркало для героя

Когда думать о предательстве невыносимо, то лучше вообще ни о чем не думать. Так спокойнее. Чувствуешь себя дураком, который лоханулся – значит, на то воля божья. В этом плане Влад был в более выгодном положении, чем я. Он мог подозревать кого угодно: Гонсалеса, Дика, Ромэно с его малообщительной дочкой, кошку, чиновника из земельного комитета, – словом, большое количество людей. Он мог подозревать кого угодно, но в его голове никогда не всплыло бы имя Анны.

В моей же несчастной голове оно всплыло сразу. Все сложилось логично, как последнее слово в кроссворде. Анна присвоила себе мои деньги, связалась со старым дружком Гонсалесом, раньше нас приехала в Кито, купила остров, подстроила убийство Жоржет и навела на нас полицию. Я уже не сомневался в том, что она сделала все это. А вот какая метаморфоза произошла в ее мозгах, заставившая пойти на такую гнусность, – для меня оставалось загадкой. Когда бабе двадцать восемь, а у нее нет и никогда не может быть ребенка, то она начинает медленно сходить с ума.

Трудно передать чувства, которые я испытывал, когда нас под конвоем вели по тропе на шоссе. Все случившееся я воспринимал не столько как предательство Анны, сколько как ее потерю. Казалось, что Анна умерла, а ее отвратительный двойник строит нам козни, намереваясь изгадить память о верном и добром друге.

Влад шел впереди меня. Он оборачивался и пытался что-то сказать мне, но тотчас получал прикладом карабина между лопаток. Он хотел бороться, он надеялся, что нам удастся обговорить план действий, чтобы потом доказать свою невиновность. Я смотрел на его широкую спину и чувствовал, как к горлу подкатывает комок.

Нас посадили в разные машины. Аллея была пуста. «Рено» вместе с кошкой бесследно исчез. Захлопнулась дверь с зарешеченным окном, и рафинированная сельва, как декорации в театре, поплыла в сторону.

С Владом нам не только не удалось переговорить, но мы даже не увидели друг друга. Меня вывели из машины, заломили руки за спину, высоко подняли локти, чтобы я не смог смотреть по сторонам, завели в смрадный дом и спустили по лестнице вниз. В маленькой каморке мне вымазали пальцы в типографской краске и сняли отпечатки. Потом отвели еще ниже и заперли в маленькой тесной камере с круглым отверстием для вентиляции, в которое не пролезла бы даже рука.

Я был удивительно спокоен, с любопытством осмотрел крепкие стены, видавшие на своем веку немало мерзавцев и невинных лохов вроде меня, с прыжка плюнул в вентиляционную дырку, измерил площадь камеры в квадратных метрах, а потом упал на пол и много раз отжался.

На удивление быстро обитые железом двери скрипнули и отворились, и я едва успел вскочить на ноги и отряхнуть руки. Полицейский кивнул мне головой, приглашая на выход. Меня провели по уже знакомому коридору, в торце которого находилась овальная комната.

Совершенно лысый человек в белой сорочке с короткими рукавами сидел за столом со стесанными краями и безотрывно смотрел на свои короткопалые руки, лежащие на столе. Не поднимая головы и не глядя на меня, он спросил, говорю ли я по-испански и нужны ли мне государственный адвокат и представитель посольства. Не дослушав ответа на второй вопрос, он быстро и невнятно начал задавать вопросы, при этом ни разу не пошевелился и не поднял на меня глаза. Я понял, что следственный процесс, как и судебный, будет проведен в рекордно короткий срок, достойный занесения в Книгу Гиннесса.

– Тринадцатого марта вы летели на самолете, принадлежащем эквадорской авиакомпании, по маршруту Москва–Кито?

– Да.

– Вы принудили экипаж совершить посадку на запасном военном аэродроме, принадлежащем ВВС США?

– Нет.

Для этого говорящего сфинкса ответы «да» и «нет» имели одинаковый смысловой оттенок.

– Вы убили штурмана самолета Джулиана Мэйо?

– Нет.

– Вы незаконно проникли на территорию Эквадора?

– Нет. У меня открыта виза.

– Вы убили Жоржет Гарсиа?

– Нет.

Сфинкс с грохотом положил на стол револьвер. Я узнал в нем подарок от Ромэно. Револьвер я не брал с собой, оставив его в гостиничном номере.

– Это ваше оружие?

– Нет.

– На нем ваши отпечатки пальцев. Из этого револьвера сегодня в полдень была убита госпожа Гарсиа. Вы признаете себя виновным?

– Нет.

И тут случилось чудо: сфинкс поднял глаза. Они были маленькие, подслеповатые, как у старой свинки.

– Вам грозит пожизненное тюремное заключение. Все улики собраны. Отпирательство бесполезно… Уведите!

Вот блестящий образец правосудия! Никакой волокиты, никакой многолетней тяжбы! Раз, два – и пожизненное заключение!

Меня подняли под локти и вытолкнули в коридор. Интересно, думал я, Влада уже допросили или еще нет? Скорее всего еще нет. Иначе бы я услышал его крик и треск мебели. И вообще, давать Владу пожизненное заключение невыгодно. Он много ест и много производит шума.

Меня увели. Я старался серьезно относиться к тому, что происходило, но у меня ничего не получалось. Нелепое обвинение, нелепая суета. Все это больше напоминало плохой спектакль с плохим сценарием и бездарной актерской игрой.

Полицейский подвел меня к двери камеры и стал ковыряться в карманах в поисках ключа. Он даже не заставил меня встать лицом к стене и поднять руки, и я подумал, что мог бы без труда свалить его на пол одним точным ударом в челюсть, потом вытащить из кобуры револьвер и с его помощью расчистить себе путь на свободу. А потом пусть ищут меня в сельве или у дядюшки Ромэно. Но разве можно бить актеров, даже если их игра бездарна?

Я снова принялся пересчитывать площадь камеры. За мое отсутствие она стала короче на несколько сантиметров. Потом я стучал ногой по стене, но мягкие кроссовки не производили нормального стука. Потом я просто стал орать все песни подряд, которые знал.

Это была не камера, а какой-то проходной двор. Не успел я спеть «Гори, гори, моя звезда» и «Где-то, где-то посредине лета», как дверь распахнулась, и уже знакомый мне полицейский качнул мне головой, приглашая на выход.

– Если так всю жизнь, – проворчал я, – то я не согласен. Что я тебе – мальчик, чтобы по десять раз на день туда-сюда ходить?